и девочек ему водить. Ровно столько, сколько понадобится, чтобы достать деньги, документы, да и патронов к ТТ. А потом… Ну, а потом, может статься, не будет в городе окна, за которым не знали бы о Китайце…
Он хохотнул и подмигнул своему неясному отражению в стекле. Все-таки машину надо сжечь… Посмотрел на датчик горючего, — бак был почти полон. Красиво будет гореть, — жаль, нельзя постоять, полюбоваться. Это и будет костер, где сгорит и прошлое, и куртка, заляпанная первой кровью. Мельком глянул на руки — надо бы оттереть пятна, чтоб не пугать пожилого, почтенного человека… Все хрипел, басил, ломался голос в радиоприемнике, и пение было похоже на плач пьяного. Дома летели и летели мимо, пролилась под луной трамвайная линия и пошла, полетела вровень. Город будто редел, меньше становилось домов, и меж ними открывалось пространство новостроек, пустырей, по обочинам встали деревья.
Машина с воем вымахнула на подъем, и с перепада, с верхушки холма, опоясанного гибким извилистым ремнем дороги, Китаец увидел: там, впереди, за глыбами спящих высотных домов уже сереет под тучами небо, под тускнеющей луной, пробив горизонт, светлеет от влаги дорога. Где-то там кончался, сходя на нет складскими зданиями, пустырями, свалками и новостройками, город. В путанице его улиц дорога вилась от поворота к повороту, и он видел ее мерцающие извивы. А там, где кончались крыши, фонари, где разбредались по полю одинокие столбы высоковольтных линий, развесив провисшие провода, дорога выравнивалась, серебристым мощным телом, как потянувшийся зверь, ныряла сквозь кустарники и лески к светлеющему востоку, в пустоту и безлюдье оголившихся полей и дренажных канав, в заболоченные ложки и заросли кустарника, к лисьим норам в откосах оврагов, ручьям и речушкам и, пересекая холмистую равнину, уходила дальше, на восход. Китаец до отказа выжал газ, и «Москвич» прыгнул вперед сердитым жучком с металлическим жужжанием. На повороте его опять занесло, повело юзом, и Китаец выругался, резко выворачивая руль.
Впереди в луче света показалась шагающая фигура. Китаец увидел: по краю шоссе идет девушка — светловолосая, в джинсах и наброшенной на плечи куртке. Она оглянулась на шум, ослепленная фарами, прикрыла глаза ладонью, и Китайцу вдруг показалось… Он не успел понять, что именно ему показалось, потому что она вдруг заметалась в луче света, как лисичка, бросаясь то в одну сторону, то в другую. Приноравливаясь к этим ее рывкам, Китаец ошалело закрутил руль, растерявшись и не зная, как ее объехать, и во всю глотку бешено матерясь. Инстинктивно он искал подошвой педаль тормоза. Найдя, надавил всей ступней, но попал на педаль газа, и вместо того чтобы остановиться, «Москвич» прыгнул вперед, а навстречу ему с готовностью залежавшегося в засаде зверя прыгнуло бетонное коллекторное кольцо. Последнее, что Китаец увидел, — стремительно мелькнувшие мимо взвихренные волосы, глаза, как полевые озера, но уже не успел понять, она ли это или нет: ведь полевые озера похожи одно на другое. Удар о рулевую колонку, треск раздавленных костей…
Остолбеневшая от страха девушка увидела только, как мимо бешено, металлической щукой, юзом мелькнула легковая машина, с оглушительным грохотом и звоном стекол ударившись в бетонное кольцо, лежавшее на обочине, закувыркалась с лязгом, в визге мнущегося металла встала на попа и с грохотом рухнула вверх колесами на середину шоссе. Громыхнул оранжевым клубком взрыв, осветив облетевшие кусты ивняка за обочиной. Горело с чадом и треском, белое пламя потемнело, проредилось черными шнурами копоти. Девушка ощутила вдруг непередаваемый, вгоняющий в оторопь запах жженого мяса — и все стояла, ошеломленная, не в силах понять, почему так пахнет от горящей машины. А когда поняла — вскрикнула и побежала к домам, спотыкаясь и крича во весь голос, потеряв на ходу куртку. В домах одно за другим стали зажигаться окна, захлопали балконные двери.
Фотограф спал в своей квартире, на своей тахте, с собственной женой под боком, всхрапывая, что-то неразборчиво бормоча во сне.
Снилось странное: будто он, Фотограф, сидит в своей домашней мастерской — в глухой фанерной выгородке, под горящим красным фонарем, — сидит за столом, где прикреплен на штативе фотоувеличитель и стоит настольная лампа, и ищет в ящиках стола какую-то фотографию. Фотографий много, их просто тьма в пакетах из черной бумаги, они стопами лежат на столе и под столом, и фанерная перегородка сплошь ими занята. И люди на фотографиях ведут себя странно — поют, разговаривают, хулиганят, пьют, целуются, совсем как живые. От этого стоит в закутке сплошной шум, слитное пчелиное жужжание. Надо бы одернуть их, но неудобно и некогда: сидит он за столом в одних семейных трусах, потный, ожесточенно почесывая волосатый живот, и все перебирает фотографии, все ищет какую-то одну. А люди на фотографиях совсем борзеют: чокаются шампанским, занимаются любовью, блеют ему в ухо, смеются над ним, а бывший глава государства с огромными бровями и множеством орденов — тот вообще откровенно спит, причмокивая искусственной челюстью и лишь время от времени проборматывает какие-то слова. К чему все это, зачем? Оперный певец, чья фотография висит над самым столом, встал в позу, оперся на рояль и невыносимо слащавым, как мармелад, голоском затянул: «Уйми-и-тесь, во-о-ол-нения стра-а-асти-и-и!» Два боксера с зверскими рожами друг друга лупят по физиономиям, сопят, кряхтят, дети соскакивают с фотографий и бегают по стенам, топоча, мамаши их кричат, разом три свадьбы гуляют, орут пьяными голосами — содом! Какие-то ребята с бутылками перебегают с берега реки к подмигивающей белокурой красавице в сумеречном интерьере… Как говорится, — и смех, и грех, и грецкий орех…
А он все достает из ящиков пакеты и перебирает их быстро и напряженно, весь в поту, с остекленевшими глазами, откладывает в сторону и опять перебирает, быстро и заученно, как кассир пачку денег. Их все меньше и меньше, вот наконец на столе последняя пачка, и он принимается ее листать. И тут будто спотыкается, уткнувшись в то, что искал: на глянцевитой фотографии — лицо кумира в шитом золотом мундире, со знаменитой трубкой в руке. Генералиссимус смотрит чуть в сторону, отвернув гладкое, отретушированное лицо, и под рыжеватыми усами стынет знаменитая ухмылка. Как живой! Да и впрямь живой, только молчит. И тут в закутке устанавливается вдруг мертвая тишина. Бывший глава государства проснулся и стал по стойке смирно, вытянув руки по швам и вскинув толстые брови. А Хозяин все молчит. Молчит и упрямо смотрит в сторону. И тут он, Фотограф, вдруг чувствует, как глаза у него начинают наливаться слезами, и в горле ком, и вот он встает перед фотографией на колени, прислонив ее к стене, и дрожащим голосом говорит:
