class="p1">— Отец! Молви хоть слово, почему молчишь, — а?
Мертвая тишина, ни звука, только постукивает, вздрагивая, искусственная челюсть. От этого постукивания у Хозяина начинает дергаться щека. Он вдруг поворачивается и, кольнув Фотографа яростным прищуром, кричит бывшему главе государства:
— Ты почему зубами стучишь, а? Ты меня совсем забыл?! Тебе кто маршала присвоил, а? У тебя зять — вор! Снимай ордена! Снимай и отдай людям, ну!
И вот боксеры, оправившись от оцепенения, подскакивают, сдирают ордена и преданно смотрят на Хозяина.
— В пакет его! — говорит он и показывает трубкой, а потом, повернувшись к оцепеневшему Фотографу, насмешливо прибавляет: — Один, понимаешь, кукурузу любит, другой ордена, ай-яй-яй! Совсем тут разбаловались! А ну, дай-ка мне спички.
Один из боксеров кидается в гущу фотографий, подает Фотографу коробок, и тот дрожащей рукой передает его Хозяину. Прикурив и попыхивая трубкой, Хозяин с любопытством оглядывается вокруг и насмешливо качает головой, повторяя:
— Я вижу, совсем тут разбаловались без меня, а?
— Разврат, товарищ Сталин! — дрожащим голосом подтверждает Фотограф. — Совсем порядка не стало.
— Ну? — поднимает бровь Хозяин. — А кто виноват? А органы что, разленились, не работают?
— Так время сейчас другое. Никого не тронь, нельзя…
— Не послушались, значит, — говорит Хозяин будто самому себе и, повысив голос, добавляет жестко, с металлом в голосе: — А ты, я вижу, богато живешь. Аппарат такой где взял, у иностранцев? — И смотрит грозно.
— У них, — торопливо кивает Фотограф. — Я вообще-то этого не люблю, но как быть? Сами делать не можем.
— И не надо! — говорит Хозяин, раздраженно отводя руку с трубкой. — И не надо уметь! Кто умеет, тот много про себя понимать начинает. Надо, чтобы ничего не было, тогда человек будет хотеть порядка, понял? Хочется тебе порядка, а?
— Так точно! — говорит Фотограф. — Очень хочется!
Хозяин опять окатывает его знаменитым прищуром, и улыбка змеится под толстыми усами.
— А ты знаешь, где больше всего порядка, а? — спрашивает юн. — Знаешь или нет?
— Не знаю… — тут же отвечает Фотограф. — Наверно — при вас, товарищ Сталин!
И тут певец, очухавшись, вдруг во всю глотку как грянет: «Нас вырастил Сталин…»
— Замолчи! — коротко прерывает его Хозяин и, знаком показав, чтобы Фотограф нагнулся, шепчет ему в ухо: — Одному тебе скажу, где много порядка, ты только никому не говори, да?
— Да что вы, товарищ Сталин! — с дрожью в голосе отзывается Фотограф.
— Ну вот, — на кладбище много порядка, понял меня, да?
И, приложив палец к губам, хитровато подмигнув, вдруг протянул из фотографии руку в шитом золотом по обшлагу рукаве и нажал на кнопку настольной лампы. Лицо его, подобравшись в прищуре, окаменело, глаза сошлись в щелки, выступил подбородок и проступили из-под ретуши оспины с прозеленью, разом омертвела на лице кожа и вдруг стала отваливаться кусками, отвалились усы, свернулись лоскутками уши, а глаза смотрели неистово, пронзительно, желто.
…В ту же секунду грохнул страшный взрыв, стены разошлись. Фотограф оказался вдруг на пустыре перед домом, а на горизонте, пробив облака, вспух ядерный гриб. Фотограф бросился к дому, слыша за спиной налетающий далекий шум, а в громыхании, тяжелом стоне расколовшихся небес послышался негромкий хриплый смех. Зарево разгоралось все ярче, он со всех ног бежал к дому, и рядом с ним почему-то бежали полураздетые люди, стоял сплошной вой, плач. Гриб все поднимался и поднимался, красноватое мерцание заливало пустырь. Он бежал, огибая обугленные трупы, чтобы успеть вытащить жену и укрыться с нею в подвале. Он видел свое окно, свой балкон, бежал, как и бегут во сне, — медленно переставляя ноги, споткнулся, свалился в канаву — и тут бревно воздушной волны с тяжким грохотом прошло над головой. Его оглушило, подняло, швырнуло, покатила куда-то. Рядом неслись деревья, листы железа, доски. Он слышал взрывы, грохот и вдруг увидел, что дома нет. На его месте дымилась бесформенная гора кирпича, из которой торчали обломки стен, и на этом могильном холме метался синий газовый факел. И все дома вокруг лежали в руинах, пожелтевшая трава стлалась по холмам и верхушки холмов были снесены до скального грунта, вокруг чадило множество пожаров, низкое небо была черно от дыма и копоти. Фотограф встал, пошатываясь, и увидел свои сожженные руки, с которых лохмотьями свисала кожа. Он взревел, воздев руки к черному небу, и в ответ опять услышал хрипловатый негромкий смех, который звучал будто из громкоговорителя. И тогда он закричал:
— Негодяй! Сволочь! Я убью тебя! Я тебя уничтожу!
И, сам испугавшись крамольного смысла этих слов, вдруг проснулся в своей постели с бьющимся сердцем. Оказалось, что он лежит, плотно прижавшись к спине жены и обхватив руками ее живот. Простыня сбилась, и облитое луной крутое женское бедро светилось теплым, матовым светом. В окне билось красное зарево. Он полежал, вслушиваясь, потом резко встал, сунул ноги в тапочки и быстро прошел на балкон, встревоженный этим мечущимся в стекле багровым огнем.
На трассе, метрах в двухстах от дома, неподалеку от бетонного кольца, брошенного на дороге каким-то раззявой, горела перевернутая легковая машина. И Фотограф ощутил вдруг опустошающее, слезливое облегчение, сам себе удивляясь, — но сил не было удержаться, в горле по-орлиному заклокотало, защипало глаза. Засмеяться хотелось, честное слово. И он опять сам себе поразился: машина сгорела, человек убился — какой смех, дорогой? Но губы сами собой кривились, складываясь в гримасу, и глаза часто моргали, потому что стыдно было радоваться. Он позевал, поморгал, почесывая живот. На балконах выше и ниже этажами слышались голоса людей, потом запела, приближаясь, милицейская сирена.
Фотографа вдруг осенило, и он, бегом вернувшись в комнату, взял «Никон» и сделал несколько снимков — все же красиво горело на фоне светлеющего неба. Потом закрыл балкон и лег к жене под бок, все еще моргая от накатывающих приступов благодарной слезливости и удивляясь им.
И вдруг вспомнил, что женин живот под его руками был какой-то не такой… Он осторожно пощупал. Она будто пополнела. Или… Он еще раз пощупал, затаив дыхание и от радости боясь думать о том, о чем думалось. Точно, живот бугорком этаким выпирал… Он лежал на спине, глядя в потолок, и казалось, взлетал, взлетал! Нельзя было удержаться от ликующей улыбки. Не выдержав, он стал ее тихонько целовать и поглаживать, приговаривая всякие ласковые дурацкие слова и словечки, озабоченной рукой будто проверяя исправность этого женского механизма, за которым теперь надо ухаживать с особым тщанием и внимательностью. Будет мальчик! Два мальчика! Если девочка — тоже хорошо, но два мальчика — лучше! Ай-яй-яй! Скрывала, а! За-а-чем?
Жена проснулась от этих прикосновений и, откинув его руку, спросонья сказала досадливо:
— Пошел вон!
