Конек потрусил вдоль левады. Время от времени он просовывал морду меж обугленными прутьями, принюхивался, приглядывался и фыркал, после чего трусил далее. Горецкий же, поставив саквояж на землю, раскрыл его. Первой на свет появилась складная тренога, на которую он установил исчерченную непонятными знаками пластину.
Марья приподняла бровь.
И во взгляде появился… интерес? Пожалуй. Впрочем, и самой Василисе было донельзя интересно.
Меж тем на краях пластины Горецкий закрепил пару камней весьма невзрачного вида. Напоминали они, скорее, гладыши, которых на любом берегу полно, нежели что-то и вправду ценное. Но возился он с камнями долго, то подвигая, то переворачивая, то оглаживая сизые их бока пальцами.
Последним свое место занял массивный кристалл, вид которого заставил Акима охнуть. Никак от восторга, ибо был кристалл крупным, с мужской кулак, граненым и сверкал на солнце всеми гранями сразу, этакою огромной драгоценностью.
— Сканирование полное проводить? — уточнил Горецкий, встряхивая узкие руки с узкими же и длинными пальцами.
— Полное. Будьте любезны, — Марья отошла к Василисе. А та не удержалась и спросила шепотом:
— Твой сюрприз?
— Сюрприз, — мрачно отозвалась Марья. — Ничего… пусть вернется домой… я ему покажу с-сюрприз.
Вещерского стало жаль.
Немного.
Впрочем, дальнейшее заставило Василису замереть. Ее, собственных сил почти не имеющую, всегда-то влекла, завораживала чужая магия, пусть и не так, как Настасью. Ей не хотелось докопаться до сути, перевести все на стройный язык математических формул, ей просто нравилось смотреть.
Как кристалл наполняется силой, и она меняет цвет его.
Вот клубится нежно-розовый, с перламутровой искрой, туман, вот густеет он, обретая алый оттенок, будто крови плеснули. Алый сменяется багрянцем, а тот, насыщенный, темнеет, едва ль не до черноты, и лишь тогда сила выплескивается, рождая одну за другой волны. Это одновременно и отталкивает, и завораживает. Эта сила холодна, она подобна стуже, и даже Марья кривится, обнимает себя.
Пятятся кони.
Молча прижимают уши к голове, и отступают шаг за шагом, а Аким просто смотрит на них и на человека, разом потерявшего всякую свою забавность.
— Я его прибью, — тихо шепчет Марья.
— Кого?
— Вещерского. Обещал же, что приличный молодой человек из хорошей семьи…
— Семья у меня хорошая, — отозвался Ладислав, склоняясь над кристаллом, вглядываясь в его нутро. — Матушка и пятеро сестер.
— Сочувствую, — это было сказано Марьей безо всякой насмешки.
— Вот-вот… хоть кто-то понял… причем все до одной целительницы… — он не отрывал взгляда от кристалла, а тот, растративши силу, стал центром удивительной по красоте своей конструкции. И конструкция эта растянулась от дальнего края левады до самой дороги, накрыв и остатки конюшен, и манеж, и пыльную землю. Отчего-то Василиса не могла избавиться от ощущения, что легкая эта сеть и в землю входит, и даже ниже. А вот Ладислав хмурился и с каждым мгновеньем все сильней.
И бледнел.
И бледность эта проступала сквозь загар. А губы и вовсе посинели, вокруг же них проявился синеватый узор. И когда он пополз на щеки, Ладислав взмахнул рукой, и нити оборвались.
Стало… дурно.
На долю мгновенья всего. И не Василисе. Просто мир вокруг вдруг потускнел, разом утративши краски, и в нем, в этом мире, все замедлилось, сделалось неживым. Будто разом она вдруг заглянула на другую сторону, увидав на ней жалкие подобия существ, что Марьи, что Акима, что лошадей.
Марья сияла белым светом до того ярким, что он просто слепил.
Аким гляделся еще более низким, расползшимся и поросшим какой-то зеленоватою трухой. А вот Горецкий… его глаза стали вдруг синими, как небо.
И небом.
И самим миром. Прежним, хорошо знакомым.
— А вы и вправду прокляты, — сказал он, смахнувши пот со лба. Рукавом. И рукав этот он вытер о полу пиджака. — Я думал, шутят…
— Проклята? — жалобно спросила Василиса. Ее еще знобило и вовсе не от холода, скорее от понимания, что именно этот человек говорит правду.
Что он не может солгать.
Не сейчас.
— Снять возьметесь? — Марья умела думать быстрее.
— Увы. Слишком… давнее. Да и не из нашинских.
Проклята.
Так ведь не бывает. Это шутка, не более того. До крайности дурного свойства, но шутка. Заблуждение. А не…
— А если не вы?
— Никто из наших не возьмется, — покачал головой Горецкий. — Оно ж не просто на крови завязано, оно с нею срослось… считайте, откупная жертва.
— Хватит, — голос Марьи прозвучал жестко, как удар хлыста. И злость ее теперь ощущалась Василисой всею кожей, потому как кожа эта стала на диво чувствительна, а такого за Василисой никогда не водилось.
— Стой, — попросила она сестру, боясь, что этот человек, странный, единственный, кто и вправду увидел несуществующее это проклятье, обидится и уйдет.
А ей надо знать.
Очень надо.
— Извините, пожалуйста. Но вы не могли бы… — Василиса оперлась на балку, и после спохватилась, что та обгорела, а значит, придется оттирать с рук жирный уголь. — Рассказать… поподробней.
— Это все…
— Нет, Марья. Я хочу знать. Я… имею право знать.
— Имеет, — согласился Горецкий, снимая кристалл, к которому прежняя прозрачность не вернулась, скорее сделался он темным, будто грязным, будто внутрь его сунули клубы пыли, вроде тех, что появляются под кроватями, свидетельствуя самим фактом своего существования о необычайной лености прислуги. — Вам не стоит опасаться. Вашей жизни ничего не угрожает.
Кажется, Марья выдохнула.
Кажется, с облегчением.
Кристалл отправился в особый мягкий мешочек, а тот — вглубь саквояжа. Там же спрятались и камни поменьше, тоже потемневшие, точно и они горели.
— Боюсь, я глянул только краем. Но если желаете, то могу… более тщательно изучить вопрос.
— Спасибо. Буду признательна.
Горецкий склонил голову.
— И за цветы тоже… спасибо, — теперь Василисе было неудобно, что она так злилась на эти цветы.
— Цветы? — Горецкий нахмурился. — Какие цветы?
— От вас…
Он хмыкнул и потер щеку.
— Тогда ладно, если от меня… — и добавил. — Порой… сестрам моим кажется, что они лучше знают, что мне в жизни нужно. Так… мне бы с кем поговорить… по делу.
— По какому? — Марья прижала пальцы к вискам. — Прошу прощения, ваша сила…
— Тут уж ничего не могу поделать. Мне рядом с вами тоже не сказать, чтобы уютно.
