Василиса щелкнула поводьями, и жеребчик, недовольно тряхнув головой, перешел на рысь. Дорога была легка. Утро дарило приятную прохладу, но в воздухе нет-нет, да чудился запашок гари. И заставлял он морщиться, заодно уж отвлекая от прочих, не самых приятных мыслей.
Добрались быстро.
И Василиса едва не расплакалась, до того разоренными выглядели конюшни. Пепел. Уголь. Обвалившаяся крыша. Манеж, который практически сложился.
— Отстроим, — тихо сказала Марья.
И Василиса кивнула.
Отстроит.
И… и леваду все одно расширять надо. Одной маловато, а вторую, большую, разобрали. И она даже не сразу вспомнила, что та была. А потом, уже разглядев план, переданный Сергеем Владимировичем, и поняла, и вспомнила, и…
Внизу запах гари мешался с иным. Моря, хотя поблизости его не было, но вот ветер принес этот йодисто-гнилостный аромат, будто спеша им затереть иные. Горелым камнем. И железом.
Людьми.
Аким поспешил подхватить конька, внимательно оглядел упряжь, показалось, что нахмурился недовольно, но все ж кивнул, будто сам с собою согласившись.
— Мда… — только и сказала Марья.
А кружевной зонт в руках ее крутанулся.
Сложился.
И отправился в коляску, как и кружевные же, короткие, по последней моде, перчатки. Марья размяла пальцы и прикрыла глаза. Постояла, прислушиваясь к себе. Василиса посторонилась. Марьина сила ощущалась, как глубоко в детстве, теплым весенним ветром, что пронесется, окутает, успокаивая, утешая. И теперь, как прежде, задышалось легче.
Пришло понимание, что, пусть конюшни и пострадали, но ведь остались целы.
И люди тоже уцелели.
Что было бы, если б сгинул в огне Аким или же его племянник, смешной вихрастый мальчишка. Или вот лошади? Лошади, конечно, не люди, но и их смерть Василиса переживала бы тяжко. А они живы, бродят и выглядят, если не лучше, чем вчера, то всяко не хуже.
— Эй, как тебя…
— Аким, — Аким согнулся в поклоне. Очевидно, что Марью он, как многие иные, побаивался.
— Вещерский тут был ведь?
— Был, госпожа.
— И что делал?
— Ходил.
— Я понимаю, что не летал, — Марья поморщилась и потерла ладонь о ладонь. — Силу использовал?
— А то, — Аким мял шапку и не сводил с Марьи взгляда, в котором мешались равно страх и восхищение. — Так чаровал, что ажно в ушах зазвенело. А у барина и кровь из носу пошла.
— У какого барина? — Марья повернулась к конюшням.
— Так… у этого… Демьяна Еремеевича. Прибыл тут утречком…
— Прибыл, стало быть… — сказано это было совершенно непонятным Василисе тоном. Не то, чтобы Марья ее обвиняла, скорее уж удивлялась.
Или спрашивала?
Или и то, и другое.
— А то… беспокоенный был. А господин княжич его водил вокруг. Вдвоем ходили.
— Где?
— Так… везде.
— Показать можешь? — Марья слегка поморщилась. — Извини, Вась, тут, похоже, что-то совсем не то.
— В каком смысле? — Василиса, перебравшись в леваду, гладила вороную кобылку, раздумывая, найдется ли в конюшнях хоть одна уцелевшая щетка. Кобылу давно следовало бы почистить.
Гриву, правда, придется обрезать. Эти свалявшиеся, слипшиеся и скрепленные навозом колтуны не одна щетка не возьмет. Но ничего, отрастет, как и хвост.
— Он у меня, конечно, старательный… порой чересчур, но так, как тут фонит… что-то он нашел. Показывай… а ты… и вправду, глянь, что с этими несчастными. Господи, точно на каторгу отправлю, и совесть меня мучить не будет. Я не про лошадей.
— Я поняла, — Василиса погладила теплый нос. Лошадь попыталась губами перехватить Василисину ладонь, а после легонько дохнула в нее.
Марья отправилась вслед за Акимом.
Сперва к одному зданию, после к другому. Заглянула и в манеж, правда, с опаскою. Вернулась к конюшням. Со стороны в хождениях этих смысла не было никакого, но Василиса подозревала, что ошибается. Время от времени Марья останавливалась, и тогда до Василисы доносилось эхо силы.
— Доброго дня! — этот развеселый голос отвлек и Василису, и Акима, лишь Марья осталась неподвижна. Выставив перед собой руки, она медленно шевелила пальцами, то ли паутину плела, то ли мяла невидимое тесто. Смотрелось это, мягко говоря, странновато.
Однако Марья выглядела сосредоточенной, и отвлекаться на гостя не стала.
— Доброго, — вежливо поздоровалась Василиса, разглядывая господина, с которым совершенно точно не была знакома.
Она бы запомнила.
Выглядел господин… примечательно.
Невероятно высокий, пожалуй, выше не только Василисы, но и Акима, а возможно, и Александра, что казалось вовсе уж невозможным, он был невероятно худ. Однако худоба эта не производила впечатления болезненности. Напротив.
Смуглокожий.
Загоревший до того бронзового, в черноту, оттенка, который свойственен старой меди, но никак не человеческой коже, он улыбался широко и радостно. Пуховым облаком поднимались над макушкой светлые белые почти волосы.
Чесучевый костюм, какого-то невероятно насыщенного лавандового колеру, был слегка измят и местами испачкан, однако, кажется, данное обстоятельство нисколько господина не смущала. В одной руке он держал поводья, в другой — характерного вида саквояж.
Конь, ступавший за ним, был столь же странен, что и сам господин. Невысокий, едва ли не ниже хозяина, широкий в кости и до того косматый, что казался этакою плюшевою игрушкой.
— У вас тут горелым пахнет, — сказал он радостно. — Пожар, что ли был?
— Был, — Марья опустила руки и посмотрела так… в общем, когда Марья так смотрела на людей, люди смущались. Терялись. И вспоминали, сколь несовершенны они. — А вы, простите, кто?
— Так, — господин поднял руку и почесал макушку. Коник же, остановившись, ткнулся носом в плечо, будто подталкивая хозяина. — Ладислав я. Горецкий.
И шлепнул коня по носу, строго велев:
— Не шали.
После же, окинувши взором развалины, добавил:
— Вижу, я вовремя…
— Вовремя, — тон у Марьи был еще более странен, чем прежде. А Василиса поняла, что еще немного и она рассмеется, совершенно вот без причины и повода. — Еще как вовремя…
Горецкий же, стащив уздечку с конька, строго велел:
— Не уходи далеко, потеряешься… он очень умный. Степняк, чистой крови. Я его сам растил. Он толковый, правда, упрямый порой. Представляете, еле-еле место нашлось. Казалось бы, современный мир, железные дороги, поезда… а коня перевезти — целая проблема.
