— На меня упал один раз окурок, с какого-то балкона, — вставила кузина Сусанна, — и шапка дымилась. Так радовалась: пахнет дымком, иду по Легионам, на меня все смотрят, улыбаются. А шапку жалко.
— Это накурила мама, — выдала тётя Зоня.
— Что, на весь город? — храбро пискнул я.
— Лесик, — сказала тётка, — ну что ты лезешь во взрослый разговор?
— Я никуда не лезу, — сказал я, радостно предчувствуя ссору. — Я дома сижу. Это тут кто угодно лазит к столу. Правда, бабушка?
— Май менший язык, — ласково ответила бабушка.
— Зоньця, — обратилась она к дочери. — Обнеси борщиком всех, будь ласкова…
— А где у вас тарелки? — свирепо спросила тётка.
— А что, у вас они в ванной? — выдвинулся за линию фронта я.
— В шпальне… — ответила Яна.
Все удушенно захихикали. Тётя Зоня громыхнула стулом и пошла за тарелками, свежевымытые рыжие волосы её развевались, поблескивая отдельными серебряными ниточками. Вакса проводила её задумчивым взглядом и мяукнула.
— Я знаю, — раздражённо рявкнула тётка.
— Это только начало, — вставил я. — Потом они говорят обо всём. Не могут наобщаться.
Тётя Зоня принесла тарелки и бухнула ими об стол.
— Так просто их разбить нельзя, — добродушно сказала бабушка. — Абсолютно.
Тётя Женя поднялась с места и погладила сестру по плечу.
— Давай я, — проговорила она.
— Сейчас вы меня обидели, — скандально заявила тётя Зоня. — Все! Я что, не способна налить борщ? Вы так считаете? Да?
Вакса ещё раз мяукнула.
— Вот видите, — мстительно сообщил я. — Сейчас обсудят сапоги. И польский крем по пять ру…
— Заткнись! — сказала тётка. — Паршивец…
— Так! — сказала бабушка и поднялась из-за стола. — Я терпела достатно. Изымаю зло!
Вакса укрылась под тахтой и оттуда громко чихнула. Бабушка вытянула руку и провела открытой ладонью, очерчивая круг. У меня засвистело в ушах и вдалеке, ударяя гулом в солнечное сплетение, грянул колокол.
«Защиту ставит. Сильную какую… — подумал я. — И марение. К чему бы?» И ухватился за цепочку.
В углу кухни упал на пол веник, за стеной в бабушкиной комнате глухо бахнул уголёк в печи. Ножи с противоположной стороны стола — у Вити, у Нели, у тёти Жени, свалились вниз, на половички.
Взгляды гостей расфокусировались… Бабушка сгребла в кулак из воздуха нечто чёрное и даже на вид липкое и решительно прошагала к раковине, смыть это с ладони.
— Радикално, — одобряюще сказала кузина Сусанна, — а суставы, Гелюня? Не болят, после?
— Арбитрално, — ответила бабушка. — Суставы отболели. Не люблю пустые ссоры. И она хлопнула в ладоши.
За столом произошло движение. Неля отбросила волосы на спину, что всегда служило хорошим знаком и сказала:
— Такая ёлочка получилась, ну как в сказке. Наверное сфотографирую даже. Шумно поглощающий компот Витя кивнул и из кружки промычал:
— Как ты только влез туда, я бы вот не смог…
Тётя Зоня, мирно приобняв сестру, рассказывала ей про лыжников.
— И он говорит мне: «Вы знаете, вы просто как девушка, сзади…»
— Да там, наверно, скукотища, — отвечала ей разрумянившаяся тётя Женя. — Ты уже попробовала мамины грибы?
Яна, увлечённо шепелявя, говорила Еве:
— Я ей шказала — по тришта не вожьму, может за двешьтипииисят. Я деньги не печатаю. А они ж на ней как на корове. А она: «Та я их продам шразу!» И вот нофитшя-нофитшя, а никто не берёт — у нас же тут вше беж фигуры…
Ева кивала в такт, и дымчатые очки её хранили абсолютное спокойствие — у Евы было плохое зрение.
Бабушка оказалась рядом как всегда незаметно и сразу взяла меня за ухо.
— Очень. Очень больно, — сообщил я. И ухватил со стола Евангелие.
— То ешче не очень, — возвестила бабушка, негодуя от невозможности дёрнуть рукав. — Мне больнее! Значно!
И она поволокла меня в комнату. К себе.
В «ванькирчике» было жарко — бабушка натопила «грубку»[130].
— Лесик, — спросила бабушка сжимая моё ухо. — Что то означает?
— Оторванное ухо — символ разрыва отношений, — прошипел я. — Я просто уверен.
— Что ты можешь знать о разрывах… — сказала бабушка с профессиональной ноткой в голосе. — И об отношениях?
— Сейчас всё и узнаю, — поддержал тему я. Бабушка отпустила ухо. Нехотя.
— Ты заметил веник? — спросила бабушка, я решил помолчать. — А ножи?
— Зажим, тампон и скальпель… — не смог удержаться я. Бабушка пошевелила пальцами словно спрут. Я положил, наконец Евангелие на этажерку и ретировался в арку окна — за спиной моей мелькала в снежных хлопьях улица Коперника, отделённая от меня двумя рамами и бокалом с солью.
— Так не было никогда, — сказала бабушка по-польски, провела рукой по лицу, поправила волосы и уставилась на меня странно переливающимися в полутьме глазами. — Не должно было быть. В моём доме… Вот разве в войну… Такое…
— Вас тягали за уши? — светски осведомился я с подоконника.
— Если б только это, я потерпела бы, поверь, — заявила бабушка и откуда-то вытянула сигарету. Сделав пару затяжек, она коснулась геммы и сказала:
— Мы все тут считай что умерли…
Из комнаты долетел взрыв хохота и музыка из телевизора.
— Что-то не похоже, — поёжился я. — Сильно весело.
— Так отож, — «не по-пански» заметила бабушка и прикончила окурок в черепахе. — Я знала, что так кончится. Знала. Ту думу гна́ла от себя.
— Я, бабушка, устал от загадок, — сказал я и переместился в кресло — несмотря на печку, по ногам шёл противный сырой холод — Не говорите намёками.
— Но я скажу, — заявила бабушка и как-то недобро зыркнула в мою сторону. — Охота в доме!
— Бесполезное занятие, — отозвался я. — Кого тут травить? Ваксу?
— Иная Охота, — сказала бабушка и вывернула из перстня синий сапфир. — Не тутейша. Надхмарна[131]. И она щёлкнула пальцами, троекратно.
Мне показалось что на меня обрушился водопад, тонны ледяной воды и льда, и дышать мне стало совершенно нечем. Правда беспощадна, а Знание немилостиво.
— Кто… кто… кто… — захлёбываясь, прохрипел я.
— Вот мне видится — ты, — сказала бабушка и поднесла сапфир ко лбу.
В комнате стало жарко, воздух заструился, будто вырвался из печи. У меня свалился с ноги тапок.
