…Время от времени наезжал к ним в Алупку Павел Шереметев. Благодаря женитьбе своего брата на одной из дочерей графов Воронцовых-Дашковых, он на правах родственника был здесь человеком абсолютно своим. Елизавета Андреевна особо привечала его: Павел часами рассказывал ей об исторических изысканиях в архивах, о работе Общества любителей древней письменности, о подготовке празднования столетия Отечественной войны 1812 года. Все это весьма интересовало графиню, и она с большим неудовольствием отпускала такого интересного собеседника на этюды — Шереметев хорошо писал маслом и пользовался случаем здесь, в Крыму, поучиться у признанных мастеров.
Подраставшие дети Ирины тоже не отходили от «дяди Павла», который учил их плавать и показал себя мастером на разные выдумки. Они его обожали. А он по-прежнему обожал их мать.
Бывали минуты, когда он проклинал эту свою несчастную привязанность, обрекавшую его на одиночество. Дам и девиц, желавших добиться внимания одного из самых видных в России женихов, хватало с избытком. Конечно, их привлекало знаменитое шереметевское богатство. Но и сам Павел, войдя в зрелый возраст, выглядел мужчиной очень интересным. Грусть в глазах и сдержанность в обращении придавали ему тот интригующий вид, который особенно нравится женщинам.
Однако ничего у них не получалось. Павел верил, что судьба бережет его свободу не случайно. Разве дано нам знать промысел Божий? Быть может, придет и его час. Как, когда — не все ли равно: лишь бы он был связан с Ириной.
…Во второй половине дня, ближе к вечеру, когда жара начинала спадать, алупкинские обыватели рассаживались в коляски и отправлялись в Мисхор к Долгоруковым.
Там стараниями хозяйки имения Ольги Петровны Долгоруковой появились новшества, еще не виданные у соседей: построены своя электростанция, эстрада-раковина для концертов и домашних выступлений, а главное — теннисный корт.
Новомодная игра обрела множество поклонников. Молодежь обзавелась ракетками, и баталии начались. Из Кореиза приезжал Феликс Юсупов, из Ай-Тодора — сыновья и дочь сестры царя Ксении Александровны, из Харакса — дети великого князя Георгия Михайловича, из Симеиза — Мальцовы, бывали здесь знакомые из Ялты, Массандры, Фороса. Вкупе с двумя сыновьями и четырьмя дочерьми самих хозяев компания собиралась большая и веселая.
Ирина нечасто, но все-таки ездила сюда со старшими детьми. Однажды во время такой поездки с ними оказался Павел Шереметев, хотя он и не был охотником до шумных развлечений.
Когда на одном из поворотов крутой дороги возница притормозил, Маша, сидевшая у окна, весело сказала:
— Смотрите, дядя Павел, вон там наверху… Это любимое мамино место.
Ирина засмеялась, притянув к себе дочку.
— Правда, Павел Сергеевич, там чудесно. Земли словно и нет — только море, небо да три кипариса один возле другого. Как будто на страже стоят простора и покоя.
— Так остановимся! Покажите мне, — горячо отозвался Шереметев. Стали просить и дети.
— Нет, нет, — не соглашалась Ирина. — Как-нибудь в другой раз. Утром — самая прелесть. Или уж вечером — когда солнце садится.
— Обещаете? — спросил Шереметев.
— Конечно. Верьте слову.
Когда приехали в Мисхор, там было уже много народа. Ирину встречали ласково — она всем нравилась. К ней подошел поздороваться старший сын хозяйки, князь Сергей Александрович, флигель-адъютант государя. Они стали оживленно разговаривать, дети теребили Шереметева, просили отвести их на корт, и он потерял из виду Ирину и Долгорукова.
* * *
Дни бежали за днями. Всякий раз, когда Шереметев наезжал в Алупку и напоминал Ирине об обещании показать ему, как говорила, «самое лучшее место на свете», она под каким-нибудь предлогом отнекивалась. Так промелькнуло еще одно крымское лето Следующий год для Шереметева стал очень напряженным: он вошел в Комитет по подготовке к празднованию столетия Отечественной войны 1812 года. Воодушевленный предстоящим событием, он с головой ушел в это многохлопотное дело, в Крым так и не выбрался, но видел Ирину в Петербурге. Обычно равнодушный к сплетням, что передавались из одного столичного особняка в другой, он все же услышал брошенную кем-то фразу, что у Ирины с мужем нелады и, говорят, из-за Долгорукова и что свекор со свекровью очень этим обеспокоены. Поскольку никаких особых разговоров на сей счет не велось, Павел вскорости забыл об удивившей его поначалу новости.
После празднеств на Бородинском поле и по всей России Шереметев все же приехал в Крым. В Алупке стояла удивительно теплая погожая осень. Дворец и парк утопали в густом аромате цветущих роз. «Я, дорогой, и не припомню ничего подобного, поверьте. У меня кружится голова от этого благоуханья», — говорила Елизавета Андреевна.
…Ирина сама предложила гостю поехать к своим трем кипарисам. Оставив коляску, они взобрались наверх. Шереметев тут же понял, что она, как всегда, права: несказанное чувство свободы и простора охватило его. Они стояли на небольшом каменистом выступе, нависшем над дорогой. Никаких примет суетной человеческой жизни: только синее пространство впереди и такое же над головою.
— Совсем не осень, Ирина, — просто настоящая весна! Посмотрите, и склоны цветут: желтым, оранжевым, красным. А вы скрывали эту сказку от меня. — Шереметев укоризненно покачал головой.
— Не такое уж это и радостное место, милый Павел Сергеевич. Вон там, чуть в стороне, — несколько могил, заросших травою. Никто никого не помнит в этом мире. Впрочем, зачем это я… Вы, пожалуй, правы: похоже, вернулась весна.
Шереметев видел, что Ирина печальна, да и в доме у них как-то необычно тихо. А Елизавета Андреевна постарела — это он заметил сразу по приезде. Но сейчас Павел был не склонен разделять меланхолическое настроение Ирины, потому что радовался редкой возможности побыть с ней вдвоем. Ему казалось, что они стоят не на краю обрыва, а на носу корабля, который уносит их в открытое море, и не важно, что там будет дальше.
Над солнечною музыкой воды,
Там, где с горы сорвался берег в море,
Цветут леса, и тает белый дым
Весенних туч на утреннем дозоре.
…Ирина опустилась на парусиновую куртку, брошенную Шереметевым на камень. Он примостился рядом прямо на земле, и оба стали смотреть на море. С минуту помолчав, Ирина сказала:
— Вот вам новость, Павел Сергеевич, — мы с Илларионом решили расстаться.
И то, что она назвала мужа не привычно — Ларри, а Илларионом, почему-то убедило Шереметева в правдивости ее слов. Хорошо, что Ирина не видела, как под белой рубашкой напряглись мышцы его спины. Затаенная надежда вновь охватила его. И лишь усилием воли Павел сумел не выдать себя. Он ни о чем не спрашивал, не пускался, как бывает в таких случаях, в рассуждения, а сидел, покусывая травинку, и все так же глядел на море.
Ирина же взахлеб говорила о детях, особенно о Маше, называла девочку «совсем особенной», не по-детски взрослой и чуткой ко всему, что ее окружало. В дочери Ирины Шереметев видел точную копию матери той поры, когда он, мальчишкой, влюбился в нее. И сейчас, чтобы хоть что-то сказать, он посмотрел на Ирину и произнес: «Да, она совершенно особенная».
