потом ее отвезли в больницу сразу. И всё.
— Значит, это был не ты? Не ты над ней издевался?
— Нет, — говорит он, не отводя взгляда.
Да, вот сейчас мне кажется, что Смолин не врет. Очевидно, всё так и было, как он говорит. Но при этом все равно не могу избавиться от странного ощущения, будто его что-то гложет. Как если бы он что-то не договаривал.
Может, он знает, кто это, и не хочет говорить?
В моем старом классе принцип круговой поруки тоже был нерушим. Если кто косячил, выдавать его никто не смел. Ни при каких обстоятельствах. Даже если он сто раз виноват — все равно молчи. Сдать своего считалось последним делом. Или, как говорит Дэн, — это «полный зашквар». Правда, у нас никто никого до инсульта не доводил и ни над кем не издевался.
А вдруг и Смолин сейчас тоже кого-то выгораживает. Но кого? Руслана? Влада? Шаманского? Больше парней в нашем классе нет…
— А кто это был? Кто довел мою маму? Влад? Руслан? Алекс?
— Да не доводили они ее.
— Откуда ты знаешь?
— Слушай, у нас был уговор на одно желание и один вопрос.
— Но это…
— Жень, прости, но тут я тебе не помощник. На твой вопрос я ответил. Но больше ничего сказать не могу.
— Но мне нужно знать! — в отчаянии восклицаю я, не замечая, что Смолин впервые назвал меня по имени. — Очень нужно! Ты ведь знаешь, кто это? Не можешь не знать. Кто? Шаманский? Руслан? Влад? Это точно кто-то из них троих, раз не ты и не Милош. Пожалуйста, скажи!
Он смотрит на меня так пронзительно, с таким острым сочувствием, что на миг я верю, что он все-таки назовет имя. Но нет.
С шумом выдохнув, он взводит глаза к потолку и каким-то глухим и бесцветным, словно механическим, голосом говорит:
— Они здесь ни при чем. Да их вообще уже не было в школе в тот момент.
— Тогда кто?
— Да никто! Твоя мама просто зашла в спортзал и застала наших девок, когда эти дуры Меркуловой разборки устраивали. Разволновалась, видимо, ну и… короче, ей плохо стало.
— От… от увиденного? — шепотом спрашиваю я. — Но почему Платонов говорил, что над ней издевался какой-то парень из нашего класса? Он это говорил так, словно точно знает.
— Да что он там знает. Увидел просто, что я твою маму к машине несу, ну и прицепился…
— Так это ты маму отвез в больницу?
— Угу.
— Я думала, ее на скорой туда привезли… ну, так мне сказали по телефону…
— Милош сказал, что надо как можно скорее, а то может быть поздно… А скорая до нас, сама знаешь, как долго добиралась бы.
— Понятно, — с трудом выдавливаю я.
Выходит, мама просто стала случайным свидетелем того, как Соня, Яна и Алла издевались над Полиной и не выдержала… Это очень на нее похоже. Она никогда не могла остаться равнодушной к чужой беде, к чужой боли, к несправедливости и жестокости. Всегда все принимала близко к сердцу. Всегда всем старалась помочь, а тут…
Бедная моя мамочка…
У меня перехватывает спазмом горло и жжет веки. Пытаюсь успокоиться, зажимаю рот ладонью, но во мне будто что-то треснуло и крошится. Крепко закрываю глаза и чувствую, как по щекам струятся слезы. Стараюсь сдержать плач, но от этого меня только всю колотит.
Смолин обнимает меня, крепко прижимает к себе.
— Прости, Женя… прости меня, — шепчет горячо.
Я ничего не могу ответить, боюсь, если открою рот, завою вслух. Так и стою, уткнувшись лицом в его грудь минуту, две, три, не знаю сколько…
Но постепенно дрожь утихает, и я успокаиваюсь. Смолин отпускает меня, смотрит с каким-то отчаянием. И снова повторяет:
— Прости меня.
— За что?
— За всё. Меньше всего я хочу сделать тебе плохо…
Качнув головой, вяло возражаю:
— Нет, наоборот, спасибо. Я наконец узнала правду. И за то, что отвез маму в больницу, тоже спасибо…
Он молчит, но у него такое лицо, будто его ножом режут. Хотя мое, наверное, не лучше.
— Я пойду, Стас, я устала очень…
На меня и в самом деле наваливается какая-то чудовищная слабость, ноги еле держат. Словно эта правда вдруг опустошила меня.
Захожу в номер. Ида уже спит. А я теперь ни за что не усну…
Тихонько ложусь в постель, замираю под одеялом, а внутри опять лихорадит. Слишком много всего за один вечер, невыносимо много…
60. Стас
Вот я и столкнулся с тем, о чем так не хотел даже мысли допускать.
Женя ушла спать, а я все еще стою в коридоре у ее номера, привалившись спиной к стене. Перевариваю произошедшее. Дышу через силу, будто получил не хило так под дых. И с места сдвинуться не могу. Этот разговор выкачал из меня все силы.
За несколько минут вдруг поверить, что она будет со мной, чуть не сойти с ума от кайфа, а потом едва не потерять ее навсегда — это тот еще стресс. И выдохнуть бы — она не оттолкнула. Она успокоилась даже. Но это ее «спасибо»… кажется, что лучше бы уж оттолкнула. Обругала бы, послала нахрен. Было бы не так гадко. Не так тяжело. Было бы по-честному.
А как она плакала… у меня чуть сердце не разорвалось.
Нет, логично, что рано или поздно такой разговор состоялся бы, если бы мы сблизились. Но я оказался совершенно не готов к ее вопросам. Слишком быстро, слишком внезапно. Просто обухом по голове. Хотя и случилось всё тоже стремительно.
Я ведь не думал, да еще сегодня днем и представить не мог, что буду целовать ее, что признаюсь, что встречаться предложу. Притом на абсолютно трезвую голову. В последние дни мне ведь и подойти-то к ней со спокойной миной стоило крепких усилий.
Хотя… насчет трезвой головы — это, конечно, очень спорно. После лифта меня унесло так, как ни от чего не уносило. Даже не помню, как мы из этого лифта выгребли, всё как в тумане. Точнее, в дурмане.
Да меня и до сих пор сразу же ведет, стоит только вспомнить, какие у нее губы.
Но, черт, это просто какая-то насмешка свыше. Почему все случилось вот так — одновременно? И то, чего я так сильно, так остро хотел, о чем почти бредил последнее время. И то, чего я боялся больше всего. Прямо как из огня в ледяную прорубь.
Но как же она целовала меня…
Я сглатываю. К лицу тотчас
