(Орал мне вчера вечером по телефону мой брат Эрман-но, охваченный паникой, в ожидании худшего.)Если кто и разбирается в современной истории, так это мой брат Эрманно Пацьенте. Зато он не любит неожиданностей и эффектных ходов.
Для него жизнь – стремительный поток, он еще не разучился удивляться тому, что творится в мире. В этом смысле я ему искренне завидую.
И все же, услышав простой и вполне закономерный вопрос брата, Тонино Пацьенте промолчал. Знаете, почему? Секундочку.
Не надо на меня набрасываться, не надо на меня нападать, хватит выносить мне мозг. Тонино Пацьенте – хорошая девочка. Добрая и отзывчивая. Прежде чем дать ответ, ей нужно подумать. Наша девочка расстроена. Задергана».
Пацьенте повышает голос, почти кричит. Сначала он просвещает, что такое светское общество, потом воспевает его, слагает о нем песни. Ему чудится, будто вокруг одни сплетники, но рядом сижу только я, который до сих пор «ни буя» не понял, как сказал бы он сам. Внезапно, как всякий, у кого настроение меняется каждые полчаса, он опять дрыгается в ловушке ласковых слов и тараторит:
«Забегая вперед, скажу, что у самого безнравственного и бесстыжего из людей в душе спрятана боль – чистая, безупречная, как наряд Мадонны на Вентотене.
Всякая боль похожа на мышь. Мыши появляются летом, как оголодают. Так и боль может оголодать, истосковаться по правде. Не по чужой глупой правде, а по глупой правде о тебе самом. Но чтобы добраться до этой правды, Тонино Пацьенте, благодаря неслыханным жертвам и скандалам доучившийся до третьего класса средней школы, должен сперва рассказать правду о других.
Усаживайся поудобнее на стуле, красавчик мой Тони. Тонино Пацьенте сейчас подарит тебе кучу лживых и грязных историй. Расскажет о красоте и о том, как она умирает. О вспыльчивости и о человеческой малости. Об Италии. Об итальянцах. О гражданах страны и о мести.
В общем, о современном человеке.
О своей девственности. О своей гомосексуальности. Об огромном чувстве к Филиппо. О своем горе, которое заглушает тысяча горестных голосов. Все это я. И не только. Еще есть поющие о любви барды и панические атаки. Цветные шарфы и панама на лето. Холодное белое сухое вино среди тосканских холмов на закате. А еще поцелуи и улыбки. Дорогой, дорогая, мои драгоценные. Опять поцелуи и улыбки. Как выросла Элизабетта! Поцелуи, приветствия. У нее теперь совсем светлые волосы, надо же! Улыбки, приветствия. Неужели Лилли развелась с мужем? А ты что скажешь? Это безумие! Нет, хуже: это трагедия! Приветствия, приветствия. Которые никогда не кончаются. Знал бы ты, Тони, как нелегко это выносить! Как это долго тянется! В светском обществе невозможно дышать. Там никто и не дышит, чтобы ненароком не пустить ветры. Связи в обществе превращают тебя в необщительного человека. Этим летом все на отдыхе занимаются детоксом. Скажем честно: будут жрать спагетти и пить шампанское. И никто не поправит здоровье. Маризелла устраивает грандиозную вечеринку. Да, я в курсе. Тематическую вечеринку, все нарядятся колонизаторами. Так и живем. Донателлина, про Нью-Йорк ты написала просто гениально. Да, про иллюзию благополучия. Осенне-зимняя коллекция Джады и Мариано – редкая гадость. Снова приветствия. Артуро, мне надоели папарацци у дверей, ты можешь что-нибудь сделать? Хватит врать. В прошлый раз я их разогнал, а ты потом жаловалась, что никто тебя больше не преследует. Тонкая, но колючая месть. Джеппино, ты прав, что идешь на выборы. У тебя получится. Лживые комплименты. Все это неправда, Тони. Но может принести пользу. Все бывает полезным. Полезным чему? Ты так ничего и не понял. Потом, когда я наконец-то останусь один, в сортире или в постели, я наконец-то встречусь с самим собой. Опять вокруг носа осядет белый порошок. И еще разок. Потому что, Тони, тяжело выдерживать фальшивые поцелуи, запах духов, вежливые слова, лесть, комплименты, праздники спагетти и тематические вечеринки, свечи в саду, сплетни и все такое. Все дамы пытаются выглядеть странными, экстравагантными, а на самом деле они полные идиотки. Их муженьки стараются урвать хоть немного власти. Завоевать Рим. Куда им. В последнюю минуту их спасут, схватив за пиджак, их чокнутые, экстравагантные жены, которые эротично падут ниц перед настоящими, молчаливыми, темными, рвущимися к власти силами и прикроют своих муженьков, у которых кишка тонка. Поверь мне, Тони, нужны тонны кокаина, чтобы оставаться поверхностным. Но не будем жаловаться, ни в коем случае. Все лучше, чем дремать в кресле перед телевизором в мертвой и серой провинции, где я появился на свет.
Да, Тони, да, придет время и мне стать пупом земли, а пока что мой грязный непримечательный пупок прикрыт коричневым ремнем. Пупок забит пылью, голубоватыми волосками и фразами, которые вечно твердят туристы. У нас с тобой, Тони, огромное будущее, если только мы захотим».
Это еще вопрос. Ну ладно.
Вот каким предстал передо мной Тонино Пацьенте. Вышедшая из берегов река, в которой я стараюсь не утонуть. Я отметил, что он очень любит слово «задерганный», тычет им всем в лицо, словно охотничьим трофеем. В остальном он щебетал, рассчитывая на то, что изнанка римской жизни всем хорошо известна, хотя для меня все это было внове, он раскрыл мне глаза. Для того, кто родился в тесной квартирке на окраине, Рим – настоящая химера. У него свои неписаные законы – настолько гадкие, что в них не хочется верить. А может, я просто стар для того, чтобы выслушивать потоки глупостей, которые обрушиваются на меня со скоростью двести километров в час, пока я сижу, обессиленный, перед теплым пивом за одиннадцать евро. За такие цены продавцу должны назначить два пожизненных заключения.
В общем, я слишком стар, чтобы пробиться в обществе.
Позднее я обдумал слова, сказанные Тонино Пацьенте в тот первый римский день, и должен признать, что он точно и кратко, словно в математической формуле, выразил все, что нужно знать о грязном пупе этой земли, о столице нашей несчастной Италии. Все.
Тем же вечером, не дав мне времени принять душ, Тонино решил немедленно ввести меня в светское общество и потащил домой к одному писателю: Джедже́ Райя, восемьдесят три года, проживает в Риме с той поры, когда чайки еще водились только у моря; будучи неаполитанцем и человеком с университетским дипломом, он лучше всех наводит мосты. Старческое слабоумие не повлияло на природный талант вводить мяч в игру. Это переполняет меня эмоциями, я снова чувствую дурманящие весенние запахи.
Я любил весенний дурман. Любил дурман первого купания в море. Потом полюбил дурман от попавшего в ноздри кокаина. И разлюбил все остальное. Остальное полетело в вонючий мусорный бак. Который открываешь кончиками пальцев, чтобы не запачкаться, и задерживаешь дыхание, чтобы не столкнуться с миазмами, хотя они по-прежнему дарят ощущения, которыми ты пожертвовал ради местной анестезии.
А вот и Джедже, человек, жонглирующий словами и чувствами.
По сути, он словно говорит: добро пожаловать в новое тысячелетие, дорогие друзья и недруги! Мне скоро в путь, вы дальше как-нибудь сами.
Такой он, наш Джедже.
