1
Аличе делла Рокка ненавидела лыжи и все, что связано с ними. Ненавидела будильник, звонивший утром в семь тридцать даже в рождественские каникулы, своего отца, сверлившего ее взглядом, пока она завтракала, — обычно он нервно постукивал ногой под столом, будто требуя: поторопись! Ненавидела колючие шерстяные колготки, варежки, стеснявшие пальцы, шлем, туго, до боли сжимавший щеки и подбородок, и эти огромные, всегда тесные ботинки, в которых она двигалась, словно горилла.
— Выпьешь ты наконец свое молоко? — снова поторопил отец.
Аличе отпила совсем немного. Горячее молоко обожгло язык, потом пищевод и желудок.
— Ну что ж, сегодня станет ясно, что ты собой представляешь, — заявил отец.
«А что я собой представляю?» — задумалась она.
Потом он выставил ее на улицу, упакованную, точно мумию, в зеленый лыжный костюм, сверкающий спонсорскими лейблами. На улице было градусов десять мороза, а вместо солнца в туманной дымке, застилавшей все вокруг, виднелся только какой-то диск чуть темнее снега.
Она шла с лыжами на плече, глубоко проваливаясь в снег, и чувствовала, как урчит молоко в желудке. «Лыжи ты должна носить сама. И только когда станешь хорошей лыжницей, кто-то будет делать это за тебя…»
— Поверни лыжи другим концом, а то еще убьешь кого-нибудь, — приказал отец.
В конце сезона Лыжный клуб дарил ей фирменный значок с выпуклыми звездочками. Каждый год на одну звездочку больше: три серебряные звезды, а потом еще три золотые — ровно столько накопилось с тех пор, когда ей, четырехлетней, хотя и рослой, помогли забраться в кресло подъемника; к девяти годам она уже забиралась в кресло сама. Каждый год новый значок — дабы понимала, что добилась некоторых успехов и что близятся соревнования, одна только мысль о которых приводила ее в ужас.
Аличе думала об этом еще с того времени, когда звездочек у нее было всего три.
Обычно все собирались у подъемника ровно в восемь тридцать, к открытию спортивного комплекса. Ее заспанные товарищи по группе уже были там. Воткнув лыжные палки в снег, они опирались на них подмышками, безвольно свесив руки, отчего походили на пугала. Разговаривать никому не хотелось, а уж Аличе так меньше всех.
Отец пару раз довольно крепко прихлопнул ее по шлему, будто хотел вогнать в снег.
— Отталкивайся лучше. И помни: будешь спускаться — корпус вперед, поняла? Кор-пус впе-ред! — повторил он.
«Корпус вперед», — эхом отозвалось в голове Аличе.
Отец отошел, согревая дыханием сомкнутые ладони. Шагнул еще раз-другой, и туман проглотил его. Ему хорошо — он вернется сейчас в домашнее тепло читать свою газету.
Аличе со злостью швырнула лыжи на землю. Увидел бы это отец — при всех устроил бы ей скандал.
Прежде чем вставить ботинки в крепления, она постучала палкой по подошвам, сбивая налипший снег. И тут же ощутила позыв. Он просигналил острой болью, словно игла вонзилась в живот. Сегодня ей тоже не утерпеть, это ясно.
Каждое утро происходило одно и то же. После завтрака Аличе запиралась в туалетной комнате и тужилась, тужилась изо всех сил, чтобы выпустить из себя всю мочу без остатка. Долго сидела на унитазе, мучительно напрягая живот. От чрезмерного усилия что-то стреляло у нее в голове и казалось, глаза вот-вот вылезут из орбит, словно мякоть из сдавленной виноградинки. Она пускала из крана сильную струю воды, чтобы отец ничего не слышал, и, напрягаясь, сжимая кулаки, старалась выдавить из себя последнюю каплю.
И сидела так, пока отец не начинал стучать в дверь:
— Так что же, синьорина, ты закончила, наконец, или сегодня мы опять опоздаем?
Но все это не помогало. Уже наверху, на горе, она опять ощущала такой сильный позыв, что, сняв лыжи, приседала где-нибудь в стороне на снег, притворяясь, будто завязывает шнурки на ботинках. Подгребая к ним немного снега и не раздвигая ног, она облегчалась прямо в штаны. При этом все смотрели на нее, и Эрик, тренер, замечал:
— Как всегда, ждем Аличе.
Какое же это облегчение, думала она всякий раз, когда приятное тепло растекалось по холодным ногам.
«Было бы облегчением, будь я тут одна и никто не пялился бы на меня…
Рано или поздно заметят…
Рано или поздно на снегу останется желтое пятно…
Все начнут смеяться надо мной…»
Кто-то из родителей подошел к Эрику и поинтересовался: может, из-за тумана не стоит сегодня подниматься наверх? Аличе с надеждой прислушалась, но Эрик изобразил свою лучшую улыбку.
— Туман только здесь, — ответил он, — а на вершине такое солнце, что камни плавятся. Смелее, все наверх.
В кресле подъемника Аличе оказалась в паре с Джулианой, дочерью отцовского сослуживца. По дороге они молчали. Вообще-то они спокойно относились друг к другу — без особой симпатии, но и без неприязни. У них не было ничего общего, кроме желания находиться в этот момент совсем в другом месте.
Шум ветра, сдувавшего снег с вершины Фрайтеве, сливался с ритмичным металлическим гудением стального троса, на котором висело кресло. Девочки прятали подбородок в воротник, чтобы согреться дыханием.
«Это от холода, это не позыв», — уговаривала себя Аличе.
Но чем ближе они были к вершине, тем глубже вонзалась в живот эта игла. Более того, возникло еще одно ощущение. Наверное, нужно в туалет и по другим делам.
Нет, просто холодно. Это не позыв, она ведь только что пописала.
Прогорклое молоко отрыжкой выплеснулась из желудка в горло. Аличе с отвращением сглотнула. Позыв становился нестерпимым, до смерти нестерпимым. А до горнолыжной базы оставались еще две станции. «Мне не выдержать столько», — подумала она.
Джулиана подняла страховочную перекладину, и они обе наклонились немного вперед. Когда лыжи коснулись земли, Аличе оттолкнулась от сиденья.
Видимость было всего метра два — какое там солнце, от которого камни плавятся. Кругом одна белизна: наверху, внизу, по сторонам — белое, и только белое. Как будто тебя с головой закутали в простыню. Полная противоположность мраку, но все равно страшно.
Аличе сошла с лыжни и поискала поблизости сугроб, где бы присесть. В животе заурчало, как при включении посудомоечной машины. Оглядевшись, она не увидела Джулианы — значит, и та не видит ее. На всякий случай она еще на несколько метров поднялась по склону — «елочкой», как требовал отец, когда ему пришло в голову обучить ее горнолыжному мастерству. Вверх и вниз по детской лыжне, тридцать — сорок раз в день. Наверх по лестнице, а вниз — как снегоуборочная машина. Покупать скипас[1]— напрасная трата денег, считал тогда отец, к тому же ходьба по лестнице полезна для ног.
