распался на грохочущие вопли Преисподнией. В глуби небес засияло что-то очень яркое. Из глаз полилась скопившаяся желчь, огни угасли, тело распласталось и изрыгало потоки. Он перестал дышать, в голове зазвенела тревога агонии, руки судорожно затряслись. Он бился в конвульсиях от нестерпимого удушья. Сознание потемнело, последняя вспышка и угасание…
Сергей сильно стукнулся затылком о железный торец лавки, на которой он валялся. Он не совсем понимал, что произошло. Силуэты ночных сосен побрякивали усиками света на листьях от дальних фонарей, идущих у дороги. Конечности отдавали какими-то чудовищными фантомными ощущениями, будто их заживо расчленили и уничтожили, зато потом всё собрали заново в первоначальном виде.
Поднялся с лавки не сразу, худшее, вероятно, было позади. Напряг, однако, и старичок, который всё так же сидел на том же месте. Без лишних дознаваний, Колязин своими методами проверил “настоящесть” себя и мира. В кошмарном бреду поплёлся он домой.
— Как, понравился концерт? — спросила Алёна Витальевна, открывая дверь.
— Нет. — коротко обронил сын в своей завсегдатой манере и пошёл ложиться, приняв снотворного.
Если бы чертоги Морфея не приняли его тотчас, могло бы случиться очень многое. Как он сам себе придумал: лучше старый омут, чем на шею хомут41.
XXII
Покой, оставить всё суетное,
над миром горьким воспарив,
незрячим зло глаза открыв,
и бренность тленную свою
на растерзание времён,
предать забвения огню.
Из дневника Сергея Колязина
«Как всё начиналось»
Это состояние трудно описать, но ближе всего, пожалуй, будет апатия, депрессия, меланхолия и подавленность. Он так и выглядел: жалкое подобие существа. Его направили на магнитную томографию для обследования мозга. Пол часа в полости белого цилиндра под футуристические ритмы машины не прошли даром. Аппарат выявил отклонения от нормы в мозге подростка в количестве, равном нулю. Хотелось и возрадоваться, и разрыдаться. По бумаге он абсолютно здоров, но он то сам понимает, что ни черта он не здоров. Его охватывала мания. Сверхидея того, что весь мир, это кукольный театр. Актёры в нём люди, ведомые инстинктами и позывами мозга, которые делаются привлекательными посредству гормональной стимуляции. Правда, непонятно тогда, кто зритель, и зачем нужна эта пьеса? Вопросы сразу отпадают, когда приходит осознание, что нет никаких зрителей и театра. Есть только кукловод, именуемый физико-химическими законами, без сознания и мышления, слепо претворяющий свой ансамбль в исполнение.
За конец июля у психолога Сергей побывал трижды, состояние шло на спад от непрочной надежды на первом, до отсутствия понимания на последнем. Возможно, дело пошло бы лучше, если бы он признался, что была и девушка, и теория, и демон, но он неуместно умолчал об этом, ограничившись экзистенциальным кризисом и подростковой депрессией. Результат не заставил себя долго ждать, вернее, подстегнул к мысли, что его ждать не стоит. Смотря на себя в зеркало, он видел что-то очень уродливое и тошнотворное, эти ветки, этот толстый извилистый ствол, растущие из головы корни, плод почти созрел…
Струна натянулась. Слабого прикосновения хватит, чтобы её порвать. Так тревожно и сумрачно. На гитаре он не играл уже больше месяца. Сестра стала его избегать, он стал ей чужд. Они стали ему чужими — пустыми исполнителями команд свыше, повинующиеся извечному приумножению перакты. Уменьшение страданий и увеличение счастья — вот их поголовный смысл жизни, они хотят этого.
Какой по счёту это круг ада? Или ад ещё не начался? Сергей не верил в эту придумку. Удобно управлять безропотным стадом, которое переносит все невзгоды, веря, что после воскрешения они получат вечную жизнь. А там их ждёт мрак. Пустота и забвенье — бесконечный сон.
Почему этот бред не выветривается из головы? Уровень кортизола42 в его крови всегда способствовал его ужасному настроению. Он страдал. Ничего плохого, в сущности, не происходило, но он ежедневно страдал.
Секира стучала по жестяному ведру, его голове, мерно отбивая лязгающие звуки. Кто бьёт и зачем, понять было не по силам.
Скука, вопиющая всепоглощающая скука, от которой он выл и лез на стены. Больше он ничего не хотел. Мать заказала на него сорокоуст в церкви, да только что эти слова могли сделать. Он убеждённый, даже фанатичный сторонник своей мерзотной теории, которую он ненавидел, которую он мечтал уничтожить, развенчать, разодрать в клочья, и сам же цеплялся за неё, как за лозу, не мог от неё отказаться. Тогда окажется, что у него посредственные социальные проблемы, а не грандиозная эпопея. Он единственный и неповторимый в своей клоаке, непревзойдённый праворуб и пророк, коему обнажилась вся тайна бытия, непонятый и осуждённый, чьи страдания никто не может излечить.
Лежал часами напролёт, Алёна Витальевна плакала и хотела отвезти его в больницу, он рявкал и говорил, что не надо этих паршивых врачей. Он их презирал, как и всё человеческое стадо, несущееся и распределяющееся на миллионы ролей, играющихся в этом рое, где царит преимущественно перактократия. Такое нельзя сотворить во благо — это бессмысленно, всё равно, что оценивать операции калькулятора со стороны моральной этики. Воля сломлена, надежда увяла, сознание забилось.
Он стал “наркоманом”, который стремился облегчить страдания таблетками снотворного. Как же он огорчался, когда приходилось просыпаться. Опять эта дрянь, опять эта канитель, опять страдание, опять боль. Спроси у него, в чём причина этой боли, он и не ответил бы. Она из неоткуда. Даже когда голова не болела, всё равно было ужасно. Уныние и отчаяние стали гнуть его к земле. Бошка отяжелела, то ли от этого дерева, то ли от бессилия. Зачем он сопротивляется, может уже пора?
Он закрывал глаза, и они дьявольски засвечивались на внутренних стенках роговицы, будто кто-то смотрит ему вовнутрь на неприлично близком расстоянии. Сергей стал их бояться, хотя это просто его собственные глаза. От этого ему становилось ещё мерзотнее и хотелось блевать. Сужались сосуды, увеличивалось артериальное давление. Повсюду пролетали тёмные пятна. Это всякий шлак плавает внутри глазного яблока. Его вена, казалось, выпрыгивает из руки, она стала выступать за плоскость поверхности. Он чувствовал, как она пульсирует: тук, тук, тук. И каждый такой “тук” бил по мозгам, и на долю секунды зрение размывалось, превращалось в более резкое изображение. Будто он стал отделять крошечные работающие колбочки на сетчатке, словно завидел своеобразные “пиксели” своего биологического тела. Торчащие рёбра, жилы, сухие фаланги пальцев, их сгибы, щёлканье костяшек, волосатость, след прививки манту, подёргивающийся и выпячивающийся хрящ кадыка, покачивающийся язычок под нёбом, бесчисленные родимые пятна разной формы и местоположения — он давно замечал своё отвращение к телу, но так явно, как
