теперь, пожалуй, никогда не было. В купе с духовной скупостью это доходило до абсурда. Он чурался своего тела и организма, как ничего другого, что есть на свете.
Август. Последний месяц лета. Последний… Хотя, что в сущности есть календарный месяц? Время стало тянуться чудовищно медленно. Петля на шее стала затягиваться всё туже и туже. Мать просит не сдаваться. Что она понимает, в ней говорят гормоны и нежелание страдать от потери важной инвестиции, то есть, в узком смысле — продолжения себя, в широком — продолжение человеческого рода. Такие мысли кажутся со стороны абсурдом, но если задуматься, то они не беспочвенны. Читка книги, просмотр телевизора, обучение, вкусная еда, любовь, в конце концов — всё это сопровождается выделением перакты. Иначе, зачем всё это? Тело рано или поздно умрёт, забудут и о том, что оно было. От факта существования какой-то там личности и тому подобной чуши миру ни холодно ни жарко. Великому верховному разуму, по сути дела, плевать, как там дела у его созданий, он в их дела не вмешивается. С чего же тогда считать, что после смерти что-то есть. Все эти теории о потусторонней жизни существуют от желания объяснить мир, а также от нежелания умирать. С мыслью о том, что не всё потеряно после конца, не так страшно жить. Куда изощрённее подошли к философским вопросам буддисты и прочие аскеты. Они лишаются земных благ ради надежды на лучшую жизнь после смерти или конца страданиям. Буддистское мировоззрение ближе всего к Колязину, однако в мистическое колесо сансары он не верил. В самом деле, чем оно объясняется? Так сказал мудрый Гуатама, переняв этот круговорот реинкарнаций из ведической43 мифологии, которая походит на сказки для взрослых. В какой-то степени, так оно и есть.
Спускаться на уровень верований было уже невозможно, себя не обманешь. А что предоставляла Сергею наука? Она выпотрошила его изнутри, показала ему, что к чему, и… оставила, так как есть, мол: “На, разбирайся с этим сам, мы — факты, ничего тебе не предлагаем, ничего не обязываем”. Оставшись с этим наедине, здесь то уже и дурак два и два сложит. Картина обрисовывается невесёлая, нормальный человек с удобным мышлением предпочтёт невежество, сказав: “Я в это не верю, это для меня не доказательство”. Сергей не сумел поступить, как удобно себе. Мыслить логически у него никто отнять не мог. Хотя то, во что это превратилось, рациональностью и логикой отнюдь не пестрило. Мерило смысла оказалось ненастоящим инструментом. Он устал от демагогии, просто устал.
Ему поменяли препараты, но их действие было накопительным, первые проблески начнутся (обещались начаться) минимум через три недели. У него не было этих трёх недель. Он не мог ждать так долго! Надежды больше ничего не подавало. Тяга к концу страданий становилась всё сильнее и сильнее. Страдание от желаний оказалось ничем не лучше страданий без желаний. Солнце било в окно, создавая контрастные тени. Колязин взял свой альманах рисунков и выкинул на помойку, хотел сжечь, но всё оказалось в реальности каким-то заурядным, до боли банальным и избитым. Даже визит к бабке-шептухе ничего не дал. Что могла сделать Алёна Витальевна кроме своих молитв? Отцу и подавно не было до него дела, а может всё из-за командировок.
Обыкновенная одинокость превращалась в дикость, а та грозила растащить Сергея на кости. Спастись? Как? Смирится и жить как жил? Попросту не хотелось возвращаться к прошлой жизни. Не актуально что ли. Тотальная девальвация ценностей превратила некогда дорогие вещи в шелуху, а терпеть муки за это никто не будет. Когда чаша жизненных весов «за» становится легче чем «против», то мышление адаптируется, меняя курс с накопления богатства на уменьшение страданий. Не находя должных аргументов в оправдание своей боли, оно сдаёт позиции, ломается психика, трещит по швам фундамент аксиом, жизнь становится невыносимой и глупой шуткой злого рока, дар превратился в проклятье, солнце погибло…
Сергей Колязин пытался эскапировать, но треклятая гормональная теория всё чаще напоминала о том, что он всего лишь кукла, ведомая силами природы.
Матерь хотела уже обращаться в клинику. Сын совсем схирел и одичал, будто больное животное, гниющий остаток плоти, раковая опухоль, гематома общества, которую во что бы то ни стало нужно удалить.
Потом его что-то сломало. Бесконечный коловорот мыслей наткнулся на клин, будоражащий до самых глубоких корней, органично вросшей в него сверхидеи. Это было ударом. Он уединился на балконе, как в тот злополучный день после смерти брата. Тогда был февральский мороз и мороженные стёкла, а теперь — знойный август с бушующей зеленью природой, отдающий желтизной, и остервенело сующий свою праздную бессмысленность в глаза через окно неприятными бликами на стекле.
Он поднял страдальческий взгляд в небо, словно обращался к Богу, но не искал ни поддержки, ни сострадания. Эти мысли зрели в нём с самого начала, но они затаились в самых закромах разума, и только изредка делали кратковременные вылазки. Остов тюрьмы его радикального материализма ослаб, и на волю выбралось… разное.
Разное: “Ведь эта моя мания, этот маниакальный бред с гормонами… Что если я придумал себе эту отмазку, чтобы оправдать себя. Если эти разговоры с демоном были правдой, и эти его пафосные речи. Кажется, я их понял. Пусть это и экстаз воспалённого неосознанного мозга, может и нет, но всё одно. Я уже месяцы твержу и вмуровываю себе, что я жертва несправедливого ужасного мира, правда которого мне открылась. Я в это свято поверил. Что если, на самом деле, это была изощрённая отмазка моего разума, который оправдывал собственные неудачи таким извращённым, но рабочим способом? Я терпел поражения в личном росте, самореализации, на поприще благотворца и доброго самаритянина, моя гордыня самолюбия была уязвлена. Я разграбил невинных и почти даже не смутился этому, я должен был сдаться властям! Как я вообще пошёл на эту низость! Я любил Инессу, но больше чем любил её, я завидовал ей, её достижениям, её смелости, её уму, её целеустремлённости и взрослости. Будучи инфантильным, гордым лентяем, без силы воли и боязнью брать ответственность за своё будущее, я узрел идеал, и как гадкая ущербная натура стал чахнуть от зависти, сам факт её существования изничтожал меня. Я завидовал не только ей, всем тем, кто был общительнее, веселее, успешнее меня. Своя ущербность на их фоне меня угнетала, долго угнетала, все последние годы угнетала. Я был человеком высоких стандартов, и не тянул их. Чтобы не видеть своё падение на общем уровне, свою слабость и нецелесообразность,
