еще совсем мальчиком, теперь он уже юноша, но и тогда, и теперь он — прекрасный представитель нашей советской молодежи — нес и несет в жизни всю теплоту, честность и принципиальность, которая соответствовала требованиям Гладкова к молодому человеку нашего времени, времени великого похода за новый, коммунистический, по ленинским заветам построенный мир...
Федор Васильевич с большим волнением и тревогой смотрел всегда новый материал. Вполне понятно, как бы он ни был к нам расположен, вряд ли его могло устроить все в этом материале, и надо было обладать его тактом и умением, чтобы, не обидев других, рассказать о своих недоумениях или неудовлетворенности тем или иным эпизодом.
Все на студии, весь коллектив нашей группы относился к Федору Васильевичу с уважением и любовью: оператор Л. Косматов, звукооператор Минервин, художник И. Шпинель... Нам всем становилось веселее, теплее, легче после посещения студии Федором Васильевичем. Проходя в просмотровый зал по бесконечным коридорам нашего цокольного этажа, он острил, называя это лабиринтом, катакомбами, и грозился написать сценарий, в котором, как он сказал, «все недоразумения будут происходить потому, что люди теряют друг друга в этих коридорах... Здесь нетрудно разминуться. Боюсь, что у вас это довольно часто происходит». Его острые глаза хитро поглядывали на нас, а седые, красиво оттенявшие лицо волосы трепетали на наших коридорных сквозняках. Шагал он большей частью впереди нас, чем-то удивительно напоминая Суворова.
Очень нравилась Федору Васильевичу артистка Адамайтис в роли страшной владычицы душ и тел бесправных резалок. «Ну как живая, — говорил он. — Как будто на нее в щелку поглядели. Это все точно».
Далеко не о всех актерах высказывался Федор Васильевич так благожелательно и определенно. Что же касается Нифонтовой, то, если можно так выразиться, он принял ее в свои матери с сыновним признанием. Его трогала трепетность Руфы (так мы называем Нифонтову), прозрачность ее души и истинная народность. Он понимал, что пережила молодая актриса, играющая первую свою роль в кино, да еще какую роль... Она трепетала при первой встрече с автором, как осиновый лист, а при дальнейших встречах получала от каждого свидания с Федором Васильевичем новые силы, мужество ее удесятерялось. Но мне он говорил: «Если честно сказать, моя мать была еще шире душой, убежденней в поступках... а может быть, я придираюсь... Но ведь собственную мать не променяешь даже на образ, написанный тобой. Ведь я, когда писал, еще что-то такое видел, что, может быть, и не изложишь в строке... и не покажешь в фильме... А все-таки она прекрасна, эта Нифонтова... Ужасно хочется ей удачи. Да ведь удача у нее будет, не может не быть, она ее заслужила».
Федор Васильевич оказался прав. С тех пор прошло всего пять лет, а Руфина Нифонтова получила в Карловых Варах премию за лучшее исполнение женской роли... Потом, после «Хождения по мукам», стала одной из ведущих актрис Академического Малого театра, а теперь она уже заслуженная артистка. Сердечное спасибо тебе, родной Федор Васильевич, за то, что ты сумел увидеть тогда в этой девушке подлинного художника, простил нам всем некоторые ее промахи и принял ее в свое сердце, и она таким образом вошла в большую семью Гладковых. Да что говорить... все мы вошли в эту большую, сердечную семью.
А я... я нашел в лице Федора Васильевича человека, подарившего мне ряд драгоценных часов своего последнего времени. Я приходил в дом Федора Васильевича как в дом друга. Я помню его 75‑летний юбилей. Ряд торжественных заседаний и общественное празднование. В них проявилась та огромная популярность, которой пользовался Гладков, и любовь к нему всех слоев народа. Потом, дома у Федора Васильевича, кроме его семьи собралось много народу, все это были его друзья по литературным трудам, по боевой партийной работе, по работе в Институте имени Горького.
Мне казалось, что включение кинематографа в это интимное застольное празднование как бы символизирует отныне нерушимую связь нашего большого советского киноискусства с реалистической, правдолюбивой, боевой литературой. По крайней мере так воспринял Федор Васильевич нашу встречу, так он говорил в эти дни. Пусть его облик (кстати, так хорошо воплощенный в скульптуре Евгения Вучетича) будет одним из дорогих образов людей, понявших кино, подружившихся с нашим искусством кинематографии и отдавших ему частицу своего сердца.
1964
Вера Строева
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА
Федор Васильевич Гладков! Я, как и вся молодежь 20‑х годов, читала его книги, видела задорного и непримиримого Федора Васильевича в кулуарах Первого съезда писателей, слышала от студентов много рассказов о нем как о самом требовательном, принципиальном, подлинно партийном писателе. Однако ни тогда, в бурные театральные годы, когда Григорий Рошаль приступал в театре Пролеткульта к постановке гладковской «Ватаги», ни потом в течение тридцати лет я не встречалась и не была знакома с ним.
Но вот в наш кинематографический дом мощно вошла его «Вольница».
Звонок телефона... Хрипловатый, как бы надтреснутый, больной голос:
— Григория Львовича можно к телефону?
— А его нет дома.
— Так вот передайте — звонил Гладков. А с кем я беседую? Не с Верой ли Павловной?
Я говорю, что именно с ней самой, и почему-то мне делается весело.
— Ну, будем знакомы, хотя бы заочно. (Снова кашель по ту сторону трубки.) Я, вот вы слышите, задыхаюсь от проклятой астмы... Мне стало известно, что и вы режиссерством занимаетесь...
Так произошла наша первая беседа.
Федор Васильевич удивительно умел расспрашивать и искренне интересоваться всем, чем вы живете, умел слушать. Так, уже в течение первого телефонного разговора (а говорили мы более получаса) я успела рассказать и о многострадальной постановке «Бориса Годунова», приостановленной в 1952 году и вновь обретавшей жизнь в 54‑м, и о том, что я сожалею очень, что в оперу лишь небольшим фрагментом входит оркестровка Дмитрия Шостаковича, а следовало, конечно, ставить Мусоргского целиком в его оркестровке. Но мне это в свое время сделать не удалось.
Для меня было радостной неожиданностью встретить в лице Федора Васильевича страстного поклонника Мусоргского. Знал он оперы его наизусть. Но тут же ополчился на меня за пристрастие к так называемым «формалистам», и начался между нами долгий спор о творчестве Шостаковича и Прокофьева, гениальных преемников Мусоргского. Правда, в дальнейшем Федор Васильевич с каждым телефонным разговором относился все терпимей к этим именам.
Федор Васильевич любил, знал и глубоко понимал, что такое русская песня.
