его своеобразную, талантливую повесть. Он очень хорошо представлял себе то, что называется специфическими особенностями кинематографа. Он шел навстречу самым смелым предложениям авторов сценария и по линии перестройки литературной конструкции повести, и в отборе сцен, и в визуальной характеристике героев.
Если приходится о чем-либо жалеть, то скорее всего о том, что мы сами оказались, пожалуй, менее смелы, чем это было возможно и нужно.
Я не в первый раз подходил к теме прикаспийских рыбаков по произведениям Федора Васильевича Гладкова. Еще в 20‑х годах, в Пролеткульте, я начинал постановку его пьесы, тоже посвященной жизни рыбаков и резалок. Некоторые образы этой пьесы, как положительные, так и отрицательные, переселились в «Вольницу».
Характерные черты жизни резалок, жизни в бараках и многое другое было мне знакомо по этой пьесе и очень волновало и трогало. В те далекие годы я не успел близко познакомиться с Федором Васильевичем, постановка не была доведена до конца, однако в 1955 году я всей душой отдался экранизации «Вольницы», будучи в какой-то степени подготовленным к этой работе.
Что делает такой привлекательной, такой дорогой каждому читателю «Вольницу» Гладкова? Ее удивительный, я бы сказал, весенний, оптимизм, великое уважение к людям, страстность борьбы за лучшую человеческую жизнь и красота человеческой души. Да, красота, увиденная автором в страшном мраке безысходного горя, в неимоверных тяготах простых русских людей, заброшенных на край земли, в зыбучие прикаспийские пески.
Каким-то особым мягким светом озарены лица героев. Настя! Я не могу до сих пор забыть первое впечатление от этого образа. Ее трепетная женственность, я бы сказал — священная чистота, просвечивает сквозь грязь и муку житейскую. Когда я смотрел на Гладкова, когда я говорил с ним, я понимал, откуда у него и ласковая тишина улыбки, и настойчивая уверенность, и убежденность. От рода и от племени его... от его удивительной матери Настеньки, имя которой стало и для меня родным.
Федор Васильевич сам был как горящая свечка в том неодолимом сумраке, в котором протекало его детство. Этот огонек, зажженный материнской рукой, был защитой маленького Феди Гладкова от низко нависших туч и ветра, которые вот-вот могли его поглотить... Хорошее влечет к себе хорошее: так к Настеньке тянулось все светлое, так и к Феде Гладкову притягивались чистые сердца...
У нас в коллективе Гладкову довелось озарить своим закатным светом наши труды, повседневные заботы, поиски и находки при постановке фильма. Уже больной, знающий и серьезность своей болезни, и сроки, отпущенные ему судьбой, Федор Васильевич жил щедро и талантливо. Каждый приезд его на студию был для нас праздником.
Сперва-то, конечно, еще задолго до студийных встреч, Леонид Трауберг и я часами просиживали с Федором Васильевичем за чаем в его квартире на Лаврушинском и слушали удивительные рассказы. Он раскрывал нам все этапы своей богатой и полной всяких превратностей биографии. Корнями врос он в толщу русской земли... был пронизан ее соками, они согревали его большое сердце... Он помнил еще дремучую, но всегда рвущуюся к правде и свету Русь. Он умел увидеть это прошлое России, отличить в нем непролазную грязь от той грязи, которая только тонким слоем прикрыла дух взыскующий и силы неуемные. Вот откуда глубина такого образа, как Плотовой, и многих других.
В рассказах Федора Васильевича перед нами проходили и картины его учительствования, и его работа пропагандиста, и путь писателя, и деятельность педагога вуза, и редактора. Он часто отвлекался в своих разговорах от прямой беседы, говорил о музыке, о чистоте языка. Я навсегда запомнил некоторые его афоризмы.
«Иногда человек может притворяться великим, но великий никогда не притворяется». «Чистота языка — это борьба за благородство души, не оплевывающей памяти предков». «Язык — живой свидетель времени, и не надо делать его лжесвидетелем эпох». «Мусор языковый не страшен, если не заражает и не покрывает язвами великую, философски мудрую основу языка». «Музыка не должна в угоду народной теме черпать расписным ковшом из лужицы». «Частушки не заменят Бетховена, слава Свешникову, что он русскую песню объединил с Бахом и Генделем». «Не следует никогда обсмаковывать музыкальную заваль... деревенской полупьяной околицы». «Ищите глубины, господа композиторы, и сердце народов даст кровь лунным симфониям и величественным песням». «Не притворяйтесь новаторами, если вся новость-то заключается в бренчании словес или в том, что старое забыли».
Я мог бы привести еще много высказываний Федора Васильевича, но, в конце концов, самое главное не они. Я не пишу искусствоведческой работы... Я хочу только подчеркнуть здесь, какая живая, ни на минуту не ослабевающая жизнь духа была свойственна этому замечательному человеку... Ему до всего было дело, ко многому он был нетерпим, не со всем я мог согласиться. Некоторые его оценки казались мне даже несправедливыми. Например, о Маяковском. Старая борьба литературных течений в нашем искусстве ощущалась в этих высказываниях... Но даже в этих случаях я не мог не любоваться Гладковым. Подкупала его страстность, молодая сила духа.
Наскакивал Федор Васильевич яростно... и вдруг кашель... долгий кашель... лицо багровело... Татьяна Ниловна, со свойственным ей удивительным тактом и материнской мягкостью в каждом движении, старалась едва заметным движением извиниться и увести его в другую комнату. Не тут-то было. Кашель проходил, и Федор Васильевич снова, потчуя нас вареньем и фруктами, стараясь не глядеть на Татьяну Ниловну, продолжал рассказы и вел непрекращающуюся дискуссию со всеми, кто, по его мнению, стоял на пути к правде в искусстве, к высокой правде жизни.
Но к нам он был добр... наши страхи (а я до встречи много слышал о суровости и строгости Федора Васильевича) оказались напрасными.
Нельзя без истинного волнения вспоминать те минуты, когда он встретился с Мишей Меркуловым, своим маленьким героем. Ведь, по сути говоря, этот мальчик играл самого Гладкова в детстве. Они очень подружились. Маленький актер с благоговением и любовью смотрел на своего автора и на свой прообраз.
Потом, играя роль Феди, в самые трудные минуты, когда его заваливало рыбой на плоту или когда он присутствовал на таком трудном для него обеде у страшного «зверя» — Плотового, Миша вспоминал Федора Васильевича, его страстность, душевную подвижность, и право же это очень и очень помогало, и мне, и мальчику.
Карточку Феди — Миши Меркулова — Федор Васильевич приобщил к своему семейному альбому... и юный артист, и вместе с ним все мы очень гордились этим признанием наших трудов и таланта маленького Миши Меркулова. Тогда Миша был
