социалистических экспериментов тоже обогатили нас огромным количеством теоретического и практического знания. Будучи критически освоен и обобщен, этот опыт становится вполне достаточным основанием для новой экономической и политической практики. Надо лишь собрать пазл. Однако именно для этого и нужна политическая воля, движение, способное эту волю выработать и коллективно направить на решение практических вопросов.
ГЛАВА 2. ПЛАН И РЫНОК
Обобщая историю попыток реализации социалистического проекта в XX веке, невозможно пройти мимо дискуссии о плане и рынке.
Крушение Советского Союза представлялось многими в качестве окончательного доказательства невозможности эффективного планирования, обреченного проигрывать рыночному обмену, обеспечивающему оптимальное и быстрое распределение ресурсов. К несчастью для сторонников свободного рынка, последующие кризисы дали серьезные основания сомневаться в правильности таких выводов. А технологии обработки информации, получившие распространение в первые десятилетия XXI столетия, породили надежду на то, что централизованное планирование может избавиться от бюрократических проволочек и стать более динамичным. Британская Financial Times пророчила: «Революция больших данных может вернуть к жизни плановую экономику»[394].
Казалось бы, есть все основания вернуться к знаменитой дискуссии о калькуляции плановых данных (calculation debate), затеянной некогда либеральными критиками социализма: теперь их позиции выглядели бы куда менее сильными[395]. Однако в действительности вопрос о планировании не только не сводится к проблемам оптимального подсчета ресурсов и своевременной обработки информации. Куда важнее осознать, что планирование является способом организации общественного воспроизводства в интересах и под контролем всего общества. И отношение социалистов как к плану, так и к рынку должно определяться именно тем, насколько используемые средства соответствуют данной цели.
ИСТОРИЯ ВОПРОСА
Как ни парадоксально, вопрос о существовании рыночных отношений при социализме далеко не сразу стал предметом острых дискуссий среди революционеров. Приоритетным вопросом было изменение отношений собственности. Причем Маркс и Энгельс подчеркивали, что эти изменения продиктованы не идеологическими или моральными требованиями, а естественной логикой самого же капиталистического производства. «Всё более и более превращая громадное большинство населения в пролетариев, капиталистический способ производства создает силу, которая под угрозой гибели вынуждена совершить этот переворот. Заставляя всё более и более превращать в государственную собственность крупные обобществленные средства производства, капиталистический способ производства сам указывает путь к совершению этого переворота. Пролетариат берет государственную власть и превращает средства производства прежде всего в государственную собственность»[396].
Как будет организована эта собственность, как она будет использоваться, об этом в трудах основоположников марксизма можно найти лишь общие намеки. Фундаментальное требование состояло в том, чтобы отныне экономика управлялась и ресурсы использовались непосредственно в интересах большинства общества.
Безусловно, в текстах Энгельса несколько раз звучала мысль о том, что после преодоления частной собственности исчезнет и необходимость в товарном производстве, поскольку экономика будет направлена на непосредственное удовлетворение потребностей общества. Хотя программа мер, описанная в «Коммунистическом манифесте», отнюдь не предполагает отмены товарных отношений и рынка, Маркс и Энгельс, размышляя о характере будущей социалистической экономики, менее всего связывали ее развитие с рыночными отношениями. Энгельс высказывался на эту тему вполне определенно: «Раз общество возьмет во владение средства производства, то будет устранено товарное производство, а вместе с тем и господство продукта над производителями»[397].
В то же время с самого начала существования социалистического движения его отношение к рынку было двойственным. С одной стороны, они резко критиковали господство рыночных отношений, их проникновение во все сферы жизни. С другой стороны, для социалистов конца XIX — начала XX века было ясно, что отменить рыночные отношения декретом не получится, а главное — и нет причины, которая бы заставила победивший пролетариат действовать именно таким образом. Такая двойственность отражала объективное противоречие самой экономической истории, поскольку рыночные отношения отнюдь не были порождением буржуазного порядка и сложились задолго до него (а следовательно, могут и пережить капитализм), но именно в рамках этого порядка рынок получил наибольшее развитие, став основным регулятором не только хозяйственной, но и вообще человеческой деятельности. Все продается и покупается, все становится товаром, а рынок становится тотальным.
Тем не менее в конце XIX века, по мере того как усиливалась концентрация капитала и формировались монополии, доминирующие в экономической жизни, появлялись основания утверждать, что, несмотря на формальное провозглашение рыночных принципов, сам же капитализм идет к их отрицанию. Энгельс констатировал, что «свободная конкуренция превращается в монополию, а бесплановое производство капиталистического общества капитулирует перед плановым производством грядущего социалистического общества. Правда, сначала только на пользу и к выгоде капиталистов»[398]. По мере развития акционерных компаний и монополий капитал не только преодолевает свой частный характер (превращаясь в коллективного эксплуататора), но в прошлое уходит и «отсутствие планомерности»[399]. Однако это не отменяет противоречия, поскольку планирование осуществляется не в интересах общества, а в интересах элиты.
События начала XX века в целом подтвердили прогноз Энгельса. Первая мировая война и начальный этап русской революции показали, что уже при капитализме возникают ситуации, когда от рыночных методов приходится отказываться. Причем это не имеет ничего общего ни с идеологическими установками социалистов, ни с коллективной волей пролетариата, ни с индивидуальными убеждениями революционных лидеров. Рынок в условиях глобальных потрясений рухнул сам. Меры централизованного планирования и нерыночное распределение продуктов начали вводиться воюющими правительствами в разных концах Европы еще до прихода большевиков к власти в России.
«Военный социализм» в Германии во время Первой мировой войны, как и «военный коммунизм» в России во время войны гражданской порождены были именно развалом системы денежного обращения и объективной необходимостью использования натурального обмена, о чем вполне откровенно писал Макс Вебер. В условиях, когда рынок функционирует, не сталкиваясь с чрезвычайными вызовами, появляется иллюзия, будто можно свести все экономические расчеты к денежным, игнорируя сами товары и предметы, подлежащие распределению. Напротив, любой масштабный кризис ставит вопрос о «рационализации натурального расчета» и требует выработки соответствующих методов хозяйственной организации. «Но нынешняя война, как и любая война в истории, делает их насущными в свете трудностей военной и послевоенной экономики вновь и с огромной силой»[400].
Между тем военная экономика, решая одни проблемы, неминуемо сталкивалась с другими. Это тоже констатировал Макс Вебер: «Расчеты здесь лишь технически точны, а экономически (в отношении материалов, которым не грозит скорое иссякание, и рабочей силы) очень приблизительны». Они не учитывают «конкуренцию целей», существующую внутри сложного общества, а потому не могут «обеспечить долговременную рациональность принятого распределения труда и средств производства»[401]. Но те же проблемы возникают и внутри корпоративной капиталистической экономики, поскольку при столь высокой концентрации ресурсов в одних руках «точно считают только там и тогда, где и
