горло... Тогда от этой милой видимости милого врага останется только одна память... И вы увидите тогда, что мы, действительно, счастливо сейчас отделываемся тюрьмою, крепостью и Сибирью. Но это будет так продолжаться недолго. И не к этому мы должны готовиться. И не это предсказывать. Ничего путного ни из кого из нас не получится, если мы будем готовиться к институтскому отношению врагов, а в самом деле натолкнемся на насилия. Малодушные бойцы скажут тогда: наши пропагандисты нас обманули, и мы их можем предать за то, что они нас обманули. Наоборот, нужно сказать со всей предусмотрительной прямотою: не обращайте внимания, товарищи, на то, что происходит сейчас. Будьте готовы к тому, что возле каждого из нас станет когда-нибудь пьяный палач, повалит под охраной часовых, как скотину, на землю и наденет на шею веревку. Будьте готовы к тому, что каждого из нас будут пытать раскаленным железом, выкручивать руки и ноги... Несомненно каждый из нас кончит чем-нибудь именно в этом роде. И тот, кто боится этого, пусть заранее поймет это и с нами не идет. Он нам только повредит в организации. Пусть он выступает только тогда, когда выступит вся масса, а мы будем эти выступления использовывать...
— Это голословно! Это — по-эсэровски! Революция может быть даже бескровной, — попробовал перебить Матвея уязвленный пропагандист. Мы, социал-демократы, не так думаем...
— Это не по-эсэровски...— продолжал взволнованный Матвей, — это не голословно. Давайте заглянем в какую угодно историю революции. Во Франции, хоть одна из них обошлась без казней? В Германии хоть одна обошлась без казней? Я недавно прочел у Шеллера-Михайлова исторические статьи и Лассагарэ «Историю Коммуны». Я утверждаю: когда рабочие поднимутся, то с нами господствующие классы няньчиться не будут. Нашей кровью выполоскают улицы. Если сила окажется на нашей стороне, — мы, рабочие, тоже церемоний разводить не будем. Себе дороже стоит. Довольно антимоний!
Матвей кончил и возбужденно, почти как на врага, посмотрел на пропагандиста.
Тот уловил этот взгляд и почувствовал, что большинство мастеровых не на его стороне, хотя до того он и владел их вниманием. Чтобы не ухудшать своего положения дальнейшим спором, он, хотя возражения напрашивались сами собою, сдержался, заметив только успокаивающе:
— Ну, спора о том, что будет, вообще, вести нельзя. А спора о будущем, основанного исключительно на чувствах, тем более... Сознательные рабочие должны руководствоваться во всяком случае не чувствами, а логикой.
Матвей успокоенно наклонился к стакану и со скептической усмешкой снова принялся за чаепитие.
— Посмотрим.
Сигизмунд, похудевший еще больше и начавший кашлять, взглянул на товарищей и предостерегающе заявил:
— Если бы я знал, что мы хотя бы во время революции не расквитаемся с капиталистами и самодержавием, я бы не стал ни с кем и дело иметь в организации... Жалко, что я скоро сдохну и не увижу, — как это будет делаться.
Илья и Качемов; которые в полной мере были в курсе настроения рабочих в мастерских, задумчиво переглянулись, и, почти одновременно, сказали:
— Мы еще не отомстили за стачку.
— В мастерских говорят, что мы только разговарива
ем. Ходят слухи, что там, в виду успокоения, будут увольнять тех, кто замечен в стачке.
Соколов посмотрел на Матвея и Бронштейна и подтвердил:
— Да, я тоже слышал это... Может-быть, это и напрасный слух, но в мастерских тревога.
— Какой чорт, напрасно, — со злостью поднял голову один из спокойно пивших чай. — Не знаем мы, как поступают жандармы и администрация мастерских, что-ли... Голоцюцкого взяли обратно на работу.
— Голоцюцкого взяли в мастерские? — изумился Матвей. — Голоцюцкий работает? Не может быть?
Матвей с негодующим недоумением взглянул на Соколова и остальных рабочих и встал со стула. Ему показалось это неслыханным вызовом со стороны администрации мастерских по отношению к рабочим.
Но Соколов сам еще не знал ранее об этом. Сабинин и еще один рабочий механического цеха подтвердили.
— Вчера был в конторе, хотя в цех еще не заходил. С завтрашнего дня приступает к работе. Четыре месяца считаются, как-будто был в отпуску.
Все задумчиво склонились. Матвей раза два прошелся по комнате возле сидевших и затем обернулся к товарищам.
— Ну, нет, этого так оставить невозможно... Надо что-нибудь делать.
— Что же сделаешь?.. Стачку еще придется организовать, — проговорил Соколов.
— На стачку теперь легко не подымешь мастерские,— сказал Сабинин. — Рабочие еще помнят расстрел. Не захотят, чтобы это повторилось.
— Но молчать нельзя, — покосился Качемов. — Нам перестанут верить.
Матвей обернулся к пропагандисту.
— Комитет этого ничего не знает. Локкерман больше возится с Хейфецами и либералами из-за денег для Красного Креста, чем думает о том, что делается у рабочих...
— А что же может сделать Локкерман или комитет?— возразил пропагандист. — Пусть масса выступает. Мы же все время твердим, что освобождение рабочих есть дело рук самих рабочих.
Он тоже встал из-за стола.
— Положение такое, что рабочие определенно провоцируются на какое-нибудь выступление. Отвечать на провокацию нам не выгодно. Значит, надо ждать, пока изменится обстановка и укрепится организация. А мы ее еще дезорганизуем.
Матвей, посмотрев косо на пропагандиста, дал ему понять взглядом, что вполне принимает на свой счет упрек, но объясняться по этому поводу не стал, а обернулся к кружку.
— Ну, товарищи, стачка не стачка, а как-нибудь ответить на все, начиная с расстрела, нам нужно. Мы не эсэры и за террор, конечно, не возьмемся, но готовыми надо быть ко всему. Что именно нам делать, — подумаем. Я лично посоветуюсь с товарищами. Вместе на следующий раз обсудим. А пока агитацию будем вести в том смысле, что ответить на издевательство нужно так, чтобы даже про зачинщиков стачки жандармы и мастера забыли. Попробуйте поговорить с ребятами — ты, Сигизмунд, с Качемовым в кузне, ты, Илья, с Анатолием в механическом, и остальные тоже каждый у себя в цехе. А пока давайте расходиться. О следующем собрании я сообщу через Качемова или Сигизмунда.
Он и пропагандист стали прощаться. Кружок должен был расходиться не сразу, а по два, по три человека, чтобы не обратить внимания соседей на то, что у Соколова было подозрительное собрание. После Матвея и Черного Утопленника вышел Илья с одним рабочим, потом Зинченко и еще один мастеровой, квартировавший в этом же дворе. Ушли остальные, растекаясь в потемках февральской ночи по закоулкам Темерника...
С этого момента мысль о необходимости организации протеста против самодержавного гнета и торжествующей администрации засела
