арестуют немедленно!
— Ни за что не арестуют. Они подумают, что я шучу. В нашем участке околоточный один — живодер. Все время меня таскает на допросы, как только где что случится. Я виноват, что тут шпана на шпане кругом живет. Ты, говорит, проклятый головастик, знаешь, что делается на Горячем Крае! Все рассказывай ему. Как-будто я виноват, что другие воруют.
— Верно, товарищ Журавлев, это не пролетарское дело. Ну, обращайтесь к Иннокентию, если что нужно будет.
— Хорошо. Спасибо... До свидания. Меня тоже через Иннокентия можно разыскать, когда угодно.
И живой масленщик шагнул за выходящими товарищами.
Жестянщик с матерью стояли возле Матвея.
— Иннокентий, сынок, согрей в котелочке кипятку, а я схожу к соседям поискать хлеба, да провожу молодого человека, — сказала Причандалиха. — Спасибо ему, хоть раз правду слышала про нашу жизнь.
Причандалиха была и в самом деле, видимо, тронута до того, что у ней появилась после речи Матвея нежность и к спокойному мечтателю-сыну, и к юноше-агитатору.
Иннокентий, должно-быть, на такой финал и рассчитывал, потому что в ответ мигнул Матвею и, пожимая ему руку, шепнул: «Будет теперь добрей, а то грызла. Спасибо».
— Не стоит, до свидания.
Матвей вышел за открывшей дверь женщиной, которая отвела его от обрыва и словоохотливо расказала как выйти в город. Матвей пожелал обездоленной женщине спокойной ночи и зашагал домой.
* *
*
Матвей, заявив своим горячекрайцам-слушателям на собрании у Причандалихи, что рабочие скоро выступят против самодержавия, стал думать о том, что можно предпринять для такого выступления.
Он встретился вскоре после этого с пропагандистом профессионалом Черным Утопленником, который руководил группой учащихся.
— Вы устраиваете раскол? — спросил тот.
— Да, говорят.
— Ваши раскольники, вероятно, очень несознательный народ. Возьмите меня в какой-нибудь ваш кружок; интересно посмотреть, понимает ли кто-нибудь из рядовых членов кружка что-нибудь в расколе.
Черный Утопленник или иначе Бронштейн, двадцатипялетний интеллигент, с хитрецой ищущего популярности деятеля, расчитывал, что знакомство с раскольниками не будет ему бесполезно ни в коем случае и искал связей с ними с самого начала раскола.
Матвей посмотрел на предусмотрительного профессионала и решил доставить ему желательный случай.
— Хорошо. В среду у меня собрание кружка на Темернике, — пойдемте.
— Серьезно? А как нам встретиться?
Матвей рассказал.
— Но только, — предупредил он, — вы сделаете доклад об истории развития рабочего класса и его революционной борьбы.
— Хорошо. Это моя любимая тема.
— Знаю.
Через несколько дней на квартире кузнеца Соколова Матвей, Качемов, Сигизмунд, Илья, Соколов, Зинченко и еще несколько мастеровых слушали доклад Утопленника.
Доклад был очень живой. Из числа других тем, затрагивавшихся в кружках пропагандистами в это время, вопрос о первых шагах революционной борьбы рабочих в России был наименее отвлеченным и наиболее возбуждающим интерес у рабочих. Бронштейн же постарался его продумать. Поэтому члены кружка были весьма довольны тем, что время было затрачено на такой интересный предмет; но пропагандист, уже когда кончилась официальная часть доклада и начался чай, устроенный женой положительного Соколова, обмолвился парой замечаний насчет возможности при создавшейся обстановке массового вступления в организацию рабочих, так как-де это теперь не так опасно, как было, например, во время «Народной Воли».
Матвей, услышав это замечание, сразу же насторожился.
Вся компания сидела за столом в комнате Василия Терентьевича, смакуя в чае варенье и истребляя домашнее печенье, в изобилии поставленное Ниной Семеновною, покорно проявлявшей радушие ко всем гостям и товарищам мужа.
Еще не отчаявшийся в своем начетничестве Зинченко, ерзая возле соседей и забыв о стакане, пробовал евангельскими доводами м цитатами вырвать у одного из членов кружка согласие на то, что вера в бога не мешает революционной борьбе рабочего класса. Качемов и Сигизмунд, сидевшие рядом с Матвеем, наклонились друг к другу и шептались о том, что хотя профессионал Бронштейн и хорошо сделал доклад, но в Матвее есть что-то особенное, что заставляет верить в него, а не в кого бы то ни было другого. Сам Василий Терентьевич, наблюдая за чаепитием, солидно слушал рассказ Матвея о том, как тот пробовал, будучи восьмилетним мальчиком посадить у себя во дворике на Кавалерке веточки вербы, чтобы вырастить сад, но посадил при этом почти все их почками вниз, так что корень должен был очутиться вверху, что и заметил отец Матвея, взявшийся затем его вразумлять.
Кузнец искренно рассмеялся, представляя себе неудачный опыт матвеева садоводства.
— Так ничего и не выросло там? — спросил он с веселым сочувствием.
— О, нет, — возразил Матвей. — Две вербы посажены были правильно и растут так, что я с удовольствием летом сел бы под ними чаевничать...
Бронштейн, опорожнивший стакан, в это время, продолжал развивать ту мысль, которая привлекла внимание Матвея.
— Теперь не то, конечно. Теперь арестуют члена кружка или даже профессионала, если найдут что нибудь, — вышлют в Сибирь, а оттуда человеку, имеющему связи, стоит только захотеть, и беги за границу. Если же не найдут ничего, то месяц — два подержат в тюрьме и выпускают обратно. Поэтому теперь никому, кроме террористов, не грозят пытки и виселица; прежние революционеры добились того, что теперь по крайней мере казней не будет... Самое большее — путешествие по этапам. Этим мы должны воспользоваться.
— Это неверно! — воскликнул вдруг Матвей пропагандисту резким и безапелляционным тоном: — Болтовня!
Тот вздрогнул, взглянул на Матвея и выжидательно застыл.
— Почему?
— Вы говорите, что участникам революционной борьбы теперь не грозят казни и пытки?
— Да.
— Эго неверно. Весьма вредная фантастическая ахинея, которую нельзя проповедывать сознательным рабочим.
Все члены кружка, допивая чай. обернулись к заспорившим.
Сигизмунд прижался к Матвею.
— Изложите ваш взгляд, — потребовал Утопленник.
— Изложу... Я утверждаю: то обстоятельство, что не казнят и не мучают социал-демократов и революционеров рабочих именно теперь, еще ровно ничего не говорит. Это значит только, что у нас еще нет сильного революционного движения. Если нас не пытают, не мучают и не казнят, значит нас или еще не знают, или к нам только присматриваются. А не потому это происходит, что чего-то мы или кто нибудь другой добился! Зря нас вешать тоже невыгодно ни буржуазии, ни самодержавию. Мы еще только начинаем. Но пусть пройдет еще пяток или десяток, или сколько там лет! Пусть полезут в драку, как следует рабочие массы и крестьянство! Пусть только самодержавие и буржуазия увидят, что это уже не кружковщина за чаепитием, а настоящее хватание их за
