Открыла Сэнди.
Мы стояли в холле, залитом полуденным светом. Снова я ожидал увидеть признаки упадка, и снова дом оказался ровно таким же, каким я его помнил. То, с каким трепетом за ним ухаживали, честно говоря, раздражало.
— Я давно здесь не была, — виновато сказала Сэнди, коснувшись моего запястья; ее густые седые волосы, как и всегда, были заколоты в нескольких местах. — Но я соскучилась по твоей матери. Все думаю о Мэйв, что бы она на это сказала. Ведь мы не молодеем.
— Хорошо, что приехала, — сказал я.
— Я иногда заезжаю на ланч. Бывает, помогаю по хозяйству. По правде сказать, мне это на пользу. Наполняю кормушки для птиц на заднем дворе. Их Норма повесила, она любит птиц. Это у нее от вашего отца.
Я оглядел высокий потолок, люстру:
— Призраки, призраки.
Сэнди улыбнулась:
— Я здесь как раз из-за них. Джослин опять же вспоминаю — как мы со всем управлялись. Какими же мы были молодыми. И все у нас спорилось.
Джослин умерла два года назад. Заболела гриппом, и к тому моменту, когда все поняли, насколько плохи дела, было уже слишком поздно. На похороны Селеста приехала со мной. Норкроссы тоже были. Джослин, кстати, так и не простила мою мать, хотя вела себя с ней пообходительнее, чем я. «Она бросила вас на наше попечение, но разве мы могли заменить мать? — сказала она однажды. — Как такое простить?»
Мы с Сэнди прошли на кухню, я сел за маленький столик, она сварила мне кофе. Я спросил об Андреа.
— Беззубый зверек, — сказала она. — Ничего не помнит. Норма может хоть прямо сейчас увезти ее и продать дом, но есть ощущение, что Андреа вот-вот умрет, и какой тогда был смысл ухаживать за ней все эти годы, чтобы в самом конце выдворить?
— Если только это действительно конец.
Сэнди вздохнула и взяла из холодильника небольшой пакет молока. Холодильник был новый.
— Кто его знает. Я думаю о муже. Джейми было тридцать шесть, когда у него началась сердечная инфекция. И никто не знает почему. А потом Мэйв, которая была крепче, чем мы, вместе взятые. Несмотря на диабет, она должна была дожить лет до ста.
Я не знал, от чего умер муж Сэнди, я даже имени его раньше не слышал. Раз уж на то пошло, я также не знал, от чего умерла Мэйв, но здесь вариантов была тьма. Я подумал о брате Селесты, Тедди, который много лет назад на День благодарения спросил, произвожу ли я вскрытия. Да, их в моей жизни было много, и я бы не позволил кому бы то ни было сделать это с моей сестрой.
— По крайней мере, она должна была пережить Андреа.
— Но все сложилось иначе, — сказала Сэнди.
В этом было что-то умиротворяющее — вот так сидеть вместе с ней на кухне. Плита, окно, Сэнди, часы. На столе между нами стояла масленка из прессованного стекла — та самая, бруклинская, бабушкина; внутри лежал кусок масла.
— Ты гляди-ка, — сказал я и провел пальцем по ее краю.
— Ты бы поласковее был с матерью, — сказала Сэнди.
Не это ли я постоянно повторял Мэй? «Мне кажется, я вполне дружелюбен». Впрочем, мы с ней почти не виделись. Не велика потеря — для нас обоих.
— Она святая, — сказала Сэнди.
Я улыбнулся. Сэнди — самый добрый человек на свете. «Нет. Уход за незнакомцами не делает тебя святой».
Сэнди кивнула, отпила кофе. «Мне кажется, таким, как мы с тобой, трудно понять. Честно тебе скажу, мне самой это порой невыносимо. Мне хочется, чтобы она просто была одной из нас. Но если подумать о святых — с кем из них родственники были счастливы?»
— Ну да, — сказал я, хотя не мог припомнить ни одного святого, а уж тем более членов их семей.
Сэнди прикрыла мою ладонь своей, слегка сжала:
— Сходи наверх, поздоровайся.
И я пошел: поднимаясь в родительскую спальню, думал о том, почему человек с больным коленом купил дом с таким количеством лестниц. На площадке стоял диванчик и два кресла, в которых любили сидеть, обложившись куклами, Норма и Брайт; им отсюда было видно, что происходит внизу. Я посмотрел на дверь своей комнаты, на дверь комнаты Мэйв. Мне не было тяжело. Полагаю, все тяжелые события в моей жизни уже произошли.
Андреа лежала у окна в больничной кровати, рядом сидела моя мать, скармливала ей по ложечке пудинг. Мама по-прежнему коротко стриглась. Волосы у нее окончательно побелели. Интересно, что бы подумала Андреа, узнай она, что ее кормит и ухаживает за ней первая жена ее покойного мужа, у которой к тому же когда-то были вши.
— А вот и он! — сказала мама и улыбнулась, как будто я появился на пороге комнаты как раз вовремя. Она наклонилась к Андреа:
— Что я тебе говорила?
Андреа открыла рот в ожидании ложки.
— У меня были дела неподалеку, — сказал я. У нее тоже когда-то были дела неподалеку — вот она и вернулась, так ведь? Как же она была похожа на Мэйв, теперь я это видел, — точнее, вот так выглядела бы Мэйв, доживи она до этих лет. Ее лицо обросло бы такими же морщинами.
Мама потянулась ко мне.
— Подойди, пускай она на тебя посмотрит.
Я подошел к кровати. Мама обняла меня за талию:
— Ну, скажи что-нибудь.
— Привет, Андреа, — сказал я. Злиться на нее было уже невозможно, во всяком случае, во мне не было столько злости. Андреа была маленькой, как ребенок. Жидкие пряди седых волос рассыпались по розовой наволочке, лицо открыто, пробоиной темнеет рот. Она посмотрела на меня, поморгала, улыбнулась. Протянула мне — не руку, ручонку, и я пожал ее. И впервые в жизни заметил, что обручальное кольцо у нее такое же, как у моей матери, — золотой ободок, не толще проволоки.
— Она тебя видит! — сказала мама. — Подумать только.
Андреа улыбалась — если это можно было назвать улыбкой. Она была рада вновь повидаться с моим отцом. Я наклонился и по очереди поцеловал обеих в лоб. Как-то само собой вышло.
Наевшись пудинга, Андреа свернулась калачиком и уснула. Мы с мамой сидели в креслах у пустого камина.
— А где ты спишь? — спросил я, и она кивнула в сторону кровати, стоявшей позади меня, той самой, где спали они с отцом, той самой, где лежала со сломанным бедром миссис Ванхубейк, ожидая смерти.
— Иногда по ночам она пытается встать. Хорошо, что я поблизости. — Она покачала головой. — Знаешь, Дэнни, каждый раз, когда я просыпаюсь, еще до того, как открою глаза, я ощущаю эти стены, этот дом. Каждое утро на какое-то мгновение мне снова двадцать восемь, и в соседней комнате спит Мэйв, а ты, еще младенец, здесь, рядом со мной, в колыбельке, и я поворачиваюсь головой на подушке к вашему отцу. Как же все это прекрасно.
— Ты серьезно?
Она пожала плечами.
— Я уже давно перестала обращать внимание на место, в котором живу, и, похоже, это идет мне на пользу. Учит меня смирению. Она учит меня смирению. — Мама прислонилась головой к спинке кресла, как делала Мэйв. — Заботиться о ближнем — значит заботиться о тех, кто в тебе нуждается, а не о тех, кто тешит твое тщеславие. Андреа — вот мое покаяние, моя епитимья.
