– Откуда у вас такое неприятие?
– Разве птица не должна улетать, когда едет машина? – спросила Сычжо. Где-то она прочла, сказала она, что единственная эмоция, какую испытывают птицы, это страх.
– Может быть, вороны привыкли к машинам.
– То есть они больше не могут почувствовать страх? Ворон лишили их единственной эмоции?
Боян повернул на узкую боковую дорогу. Что-то, он чувствовал, пошло не так. Он мысленно вернулся к прогулке – Сычжо, фотографируя змея, выглядела спокойной и заинтересованной; когда они встретились днем, в ней не ощущалось никакой апатии. Почему его слова об озноблении не были восприняты как безобидное проявление внимания?
– Мне чудится, что вы не только птиц имеете в виду, но и что-то еще, – сказал он.
– Всегда есть что-то еще, разве нет?
Что он думал о ней (он даже начинать не хотел в этом разбираться) и что она думала о нем (у него не было никакой возможности это узнать) – эти вопросы сопутствовали им на прогулках; но они никогда не останавливались, чтобы бросить прямой взгляд на безмолвных сопровождающих.
– И что это за что-то в данном случае? – спросил Боян.
Сычжо смотрела вперед – машина приближалась к концу узкой дороги, где ее перегораживала металлическая цепь. По ту сторону цепи была открытая площадка. Боян просигналил, и кто-то выглянул в окно одноэтажного строения, а затем отпер дверь. Это был старый мужчина, чье лицо, пока он шел через площадку и когда говорил им, что закрыто, ничего не выражало.
– Как закрыто? – удивился Боян. – И пяти еще нет.
– Закрыто, – повторил старик и перевернул висевший на цепи картонный прямоугольник, чтобы они увидели надпись. Продано, гласила она.
Боян наклонился с извинением перед Сычжо – она села прямее, чтобы он мог порыться в бардачке. В конце концов он нашел нужную полупустую пачку сигарет – у него лежало там три пачки разных сортов, из которых он брал в зависимости от того, с кем имел дело.
– Кому продано, папаша? – спросил он, протягивая старику сигарету.
Тот понюхал ее – она была самого дешевого сорта из трех – и кивнул сам себе.
– «Городскому океану», – сказал он.
«Городскому океану», повторил Боян мысленно.
– Случайно не «Столичному океану»? – спросил он.
Старик подтвердил: да, «Столичному». Боян задал еще несколько вопросов, от которых старик отмахнулся.
– С этим к сыну моему, – сказал он и пошел прочь.
Не разыгрывает ли дурачка, подумал Боян, но делать было нечего; он задним ходом двинулся обратно.
Они остановились у другого заведения в нескольких километрах по главной дороге. Когда официантка принесла меню, Сычжо сказала, что хочет только горячего чаю.
– Вы не простыли? – спросил Боян.
Ему уже раньше следовало постараться ее подбодрить, и он сделал бы это, если бы не узнал, что участок вокруг старой закусочной продан «Столичному океану». Скорее рассеянный, чем расстроенный, он заказал чайник чаю для Сычжо и пельмени с собой.
– Почему вы решили не есть? – спросила Сычжо. – Ведь говорили, что проголодались.
– Если вы неважно себя чувствуете, лучше будет вернуться в город как можно скорее, – ответил Боян.
– Или вам надо вернуться из-за каких-то дел и мое самочувствие – подходящий предлог?
– Я не работаю по субботам.
Официантка, женщина не молодая и не старая, принесла чай, и Сычжо спросила, можно ли заказать тушеное мясо по-деревенски из меню.
– Придется подождать, – ответила официантка, глядя на Бояна: несомненно, она понимала его роль. Он сказал, что у них масса времени.
– Я вижу, кое-кто сегодня в капризном настроении, – промолвил Боян, когда официантка ушла.
– И вы как хороший человек считаете нужным потакать каждому моему капризу?
– Вы наименее капризная женщина из всех, кого я встречал.
– Значит, получили свою долю женских капризов? – спросила Сычжо. – От скольких женщин, интересно?
– Почему вы спрашиваете?
– Я не имею права проявить любопытство?
В ее глазах вызов смешивался с обреченностью; такого выражения он в них еще не видел. Возможно ли, что она, менее опытная из двоих, наконец сдалась – при том что он до сей поры боялся, что это произойдет с ним? Он ощутил прилив удовлетворения: до того момента не было ни малейшего признака, что он существует в ее мире не только как шофер и спутник во время прогулок, и ее выдержка забавляла и вместе с тем озадачивала его.
– Разумеется, вы имеете полное право проявлять любопытство, – сказал он, наливая ей чай. – Но я вот чего не понимаю: чем вас огорчило мое замечание про ознобление?
– Какая вам разница, будет у меня ознобление или нет?
– Вы прямо как маленькая.
– Я не понимаю, почему мы, неделя за неделей, встречаемся, чтобы погулять, садимся где-нибудь, говорим о пустяках, а потом исчезаем из жизни друг друга до следующего раза, как будто ничего не было. Вам не нравится, как я фотографирую. Вы можете веселее проводить свободное время. Почему вы балуете меня?
– У меня не было возможности видеть отпечатки снимков. Откуда вы знаете, что они мне не понравились бы?
– Вы бы попросили, будь вам интересно.
– А сейчас поздно уже попросить?
Сычжо посмотрела на Бояна, и он увидел смятение в ее глазах.
– Послушайте, – сказал он и посмотрел на ее руки на столе. Пришла мысль, не накрыть ли ее ладони своими, но он решил, что не надо. – Вы должны знать: вы мне нравитесь. Очень. Поэтому, как бы мы ни проводили с вами время, я в это время счастлив. – Или он зря сказал «счастлив»? Ведь он не особенно верит в счастье. – У меня ни разу не было ощущения, что эти прогулки вам неприятны, но, если это так, я, конечно, оставлю вас в покое.
– Я не говорила, что они мне неприятны, – сказала Сычжо.
– Тогда что вас огорчает?
– Я не знаю, кто мы друг для друга. Может быть, для вас это не проблема, но это неестественно.
– Что неестественного в дружбе?
– Мы не предназначены для того, чтобы дружить.
– Значит, мы должны быть либо любовниками, – Сычжо, он увидел, покраснела, – либо чужими друг другу? Третьего не дано? Почему нельзя просто питать искренние теплые чувства?
У Сычжо был нерешительный, загнанный вид, ее словно бы теснил его ум, более ясный, чем у нее, но что она могла, эта ясность, кроме как подтвердить расстояние между ними? Правда была в том, что, где бы они ни находились сейчас – нет, раньше, до того как она выложила на свет вопросы, которые задавали себе они оба, – дальнейшее будет хуже. Почему, подумал Боян устало, печально, люди не могут оставаться на таком месте, какому не в силах найти названия, почему они хотят знать больше, вечно хотят знать больше правды? Все приходит к концу, когда объясняется – верно или неверно.
