«Пошли, навестим праведника», — говорил он мне. Но наши беседы с Пинесом стали однообразны. Он снова видел в нас учеников и подолгу, со всеми подробностями, чавкая набитым ртом, рассказывал о Шамгаре, сыне Аната[148], и об образе жизни синицы. И даже пытался дать нам задания на дом.
И он все еще, каждые несколько месяцев, слышал непристойные выкрики загадочного «жеребца», взлетавшие над кронами деревьев.
«Я уверен, что он делает свое грязное дело прямо на водонапорной башне, — сказал он нам с Ури. Его рот был набит стручками душистого горошка. — Ведь человек, в отличие от птиц, не совокупляется на ветках. Этот жеребец уже перетрахал, извините меня, половину деревни. — Пинес хитровато подмигнул. — Даже замужних. Прошлой ночью это была жена старшего внука нашего Исраэли. Как это может быть, я не понимаю? Ведь они поженились всего два месяца назад, и она казалась мне такой симпатичной девушкой».
Больше всего Пинеса удивляло, что эти выкрики слышит он один. «Вот уже несколько лет! — недоумевал он. — Как это так? У нас ведь есть ночные сторожа, которые ходят вокруг, прислушиваясь ко всему, есть хозяева, которые встают ночью принять роды у коровы или приготовить индеек для отправки. Многие люди выходят еще до рассвета, чтобы опылить свои поля, шофера молоковозов выезжают после полуночи — и никто не слышит!»
И, немного подумав, добавил: «Я все-таки подозреваю, что это бедняга Даниэль Либерзон. Он никак не может утешиться. А может, это Эфраим?.. Возвращается вот так по ночам и взимает свой налог с деревни».
Мы с Ури смущенно переглянулись, не в силах понять, в какой из частей его искалеченного мозга рождаются все эти фантазии.
«Я непременно выясню это, — внезапно объявил Пинес. — Даже если это будет последнее, что я сделаю в своей жизни. Я поднимусь на водонапорную башню и буду ждать его там».
Я улыбнулся, даже не пытаясь удержать его от этого намерения. Старый Пинес был слишком тучен и физически немощен, и я не верил, что он решится полезть по лестнице на вершину башни. Оказалось, однако, что Пинес подошел к решению проблемы с обычным для него научным педантизмом. Полулежа в кресле, он долгими часами просматривал свои старые записные книжки, выискивая ранние предрасположенности и признаки порочных наклонностей. У него была одна специальная книжка, в которой он собирал поразившие его в свое время выражения учеников, их рифмованные опусы и умные фразы. Когда он время от времени, годы спустя, просматривал эту книжку и натыкался на творения, которые снова привлекали его взгляд, он тотчас отправлял очередную их порцию в деревенский листок. Эти публикации вызывали бешеную ярость его бывших учеников, самым первым из которых уже стукнуло пятьдесят, а то и все шестьдесят. Однажды вся деревня хохотала, читая в «Листке» детское стихотворение Дани Рылова:
Курочка Ганка
Клюет себе манку
Бедная кура
Не понимает дура
Что ее обязательно зарежут.
Через сорок лет после создания этого прочувствованного произведения его жалостливый автор превратился в грубого скотовода, который зарабатывал выращиванием телят на убой и дружил с жестокосердными скототорговцами и безжалостными мясниками. Но Пинес лишь улыбнулся, узнав, что Дани Рылов пришел в бешенство, и продолжал квохтать над своими бывшими птенцами, добродушно посматривая на них. Мешулам тоже разъярился по поводу этого стиха, но по причине искажения автором фактов.
«У кого были тогда деньги, чтобы кормить кур манкой?! — злобно вопрошал он. — Стыд и позор! Ради жалкой рифмы люди готовы фальсифицировать историю!»
Той ночью Пинес опознал меня, когда я спрятался около его забора, чтобы защитить от мести Дани Рылова.
«Иди спать, Барух, — сказал он мне, выйдя из дома. — Я уже бросил по ветру свои споры. Старых учителей нельзя уничтожить, даже если они бездетны. Семена, которые я укрыл в земле, прорастут лишь после моей смерти».
В другой, более секретной записной книжке он на протяжении многих десятилетий записывал свои размышления о семьях учеников. Он всегда внушал детям, что они должны помогать родителям в работе на земле, но знал, что были и такие мошавники, которые эксплуатировали своих детей сверх всякой меры.
Он рассказывал мне, вспоминая первые года своего учительства: «В школе были тогда считанные ученики и самая скромная, дешевая мебель». Летом малыши сидели на соломенных подстилках, и каждое утро он обводил своих воспитанников долгим испытующим взглядом, «точно пастырь, проверяющий свое стадо», чтобы увидеть, кто из детей обласкан, накормлен и поцелован дома, а кто был вытащен из постели еще до зари, чтобы поработать до ухода в школу. Рива Маргулис обычно будила свою дочь в пять утра — отскрести до занятий бетонный настил перед домом. Девочка не раз опаздывала, потому что ее мамаша украдкой переставляла будильник на час назад, если ей казалось, что сполоснутый водой бетон недостаточно сверкает. В деревне тогда еще не было доильных аппаратов, и дети, которые на заре доили вручную, приходили в школу с такими затвердевшими пальцами, что не могли писать. Когда голова усталого ребенка падала на грудь и его глаза закрывались, Пинес не делал ему замечания, но все знали, что он в тот же вечер отправится тайком поговорить с его родителями.
«Каждый ребенок был как целый мир, и я не переставал вглядываться в него».
Обычно он приходил в школу раньше своих учеников, развешивал на стенах рисунки и плакаты, садился в кресло и ждал малышей. Авраам рассказывал мне, что в те дни Скотт и Амундсен наперегонки пробивались к Южному полюсу, и Пинес ежедневно сообщал детям о их продвижении. Зимой, когда деревня утопала в жуткой грязи, он тащил их на спине или впрягался в знаменитые «грязевые сани» и развозил их по домам и при этом лаял, как собака, запряженная в настоящие сани, словно состязался с исследователями Антарктиды.
Авраам и Мешулам были из первого поколения его учеников, которое насчитывало всего семь человек. Авраам был спокойный, скрытный, прилежный и аккуратный. Мешулам был живой, язвительный и любил спорить. Его зачаровывали рассказы Пинеса о первых годах алии, но на уроках природоведения он откровенно скучал.
«Твой дядя был сиротой, и у Мешулама мать не жила дома». Пинес видел, что Мешулам приносит с собой из дома не бутерброд, а просто кусок хлеба. Он также знал, что Циркин изо дня в день кормит сына запеченной тыквой с яйцами — это было единственное блюдо, которое он умел приготовить, — и что жалостливые соседки время от времени приносят мальчику покрытую тряпкой миску с едой или приглашают к себе в дом.
«Мешулам мог стать гордостью деревни, — сказал Пинес. — У него была ясная голова и железная воля, но трудное детство направило его мысль к тем временам, когда поношенная одежда и печеная тыква связывались со строительством новой жизни, а не с обыкновенной запущенностью ребенка».
