что наш родитель, изворотливый, эгоцентричный и обладающий извращенным умом Панноам, воплощал темную сторону нас обоих? Я вырос, не приняв его влияние, Дерек – взяв его за образец.
– Мой брат обидел множество людей.
– Не бывает тех, кто причиняет зло по собственной воле. Злые прежде всего сами жертвы. Наверняка его самого сильно обидели.
Простодушие Мерет поражало меня. Вдобавок меня раздосадовало ее снисходительное замечание, потому что, какой бы чистой она ни была, судила она метко. Да, Дерек превратился в монстра, потому что ему случилось испытать надругательство другого монстра. В девятилетнем возрасте его, воспитанного матерью и отчимом вдали от нашей деревни, навестил отец, которого он обожал. Однажды ночью Панноам допьяна напоил мальчишку, после чего, воспользовавшись его сном, оскопил его и скрылся. Этим поступком он уничтожил Дерека как сына, желая, чтобы его линия шла не от Дерека и чтобы я, Ноам, остался его единственным законным наследником. Одновременно с тестикулами и способностью производить потомство Дерек потерял всякую надежду быть любимым или признанным. Наш отец изуродовал не только его тело, но и душу. Отныне Дерек, бессердечный, постоянно страдал и ковал свои убеждения, исходя из своей неполноценности, мучений и озлобленности. Сам будучи оскорбленным, он нападал, чтобы опередить надругательства. Он, сам познавший презрение, презирал заранее. Он, сам едва не уничтоженный, безжалостно истреблял. Его физическую целостность подвергли издевательствам, поэтому он не щадил чужой, а поскольку его боль не была услышана и понята, он сделался глух к боли своих современников. Мерет права: Дерек не родился душегубом, он им стал. Обстоятельства несравненно больше, чем природа, наградили его гневом, подозрительностью, восприимчивостью, чудовищной жаждой власти и безграничным желанием взять реванш. Однако если история Дерека завязала нить его жизни такими узлами, то никакая новая история их уже не развяжет. Слишком поздно: Дерек-инвалид никогда не изменится. Я не видел для него никакого пути к спасению.
Я импровизировал, чтобы отвлечь от него заботливость Мерет:
– Я провожу его в Фивы, к нашей сестре.
Об этой только что выдуманной сестре я рассказал словами, которые выбрал бы, чтобы написать портрет самой Мерет. Я придал этой несуществующей женщине достоинства моей любимой, так что в конце концов убедил ее в обоснованности своего решения и пообещал, что разлука продлится всего неделю.
Мерет с сожалением уступила. Я собрал два узла вещей и одежды, которые попросил для нашего мнимого путешествия, и, после долгого поцелуя, оставил ее.
Удаляясь от нашего стоящего среди тростниковых зарослей домика, я осознал всю абсурдность своего поступка: уйти – ладно, но куда?
Ту неделю я скрывался у брадобрея Нахта; в этом пристанище, не переставая размышлять о ситуации, в которую ввязался, я не скупился на заботы о Дереке, пребывавшем в очень плохом состоянии. Его кожу испещряли синяки и следы ушибов – результат многочисленных случайных потасовок на улицах и глухих тропах, некоторые раны гноились, растяжения и вывихи сковывали подвижность щиколоток и запястий. Вдобавок его лихорадило – сказывались занесенные инфекции. Я привычно заботился о нем.
Дерек замкнулся. Молчаливый и мрачный, он очень нехотя подпускал к себе, морщился от ничтожнейшей боли, не сразу отвечал на мои вопросы, орал при малейшем неловком движении: как будто это я причинял ему боль, а не раны. Изредка он сухо благодарил меня; но никогда больше не проявлял такого волнения, как в первый вечер. Тем лучше: так он вызывал во мне меньше жалости. Враждебность его поведения побуждала меня соединить настоящее с прошлым, восстановить связь этого несчастного больного с тем Дереком, каким он был всегда: исполненным ненависти, жестокости и злобы.
Как-то под вечер, когда я накладывал ему на лоб ароматическую повязку, он с нескрываемым раздражением проворчал:
– Почему ты это делаешь?
– Я целитель.
– Пфф… Как можно быть целителем?
Его колкость поразила меня, как громом. Я не спал всю ночь. Ворочался на своем ложе, словно гусь на вертеле, и пытался понять, почему он меня задел. Помогать другим, излечивать их, уменьшать их страдания – что может быть более естественным? Не является ли непосредственный порыв одним из первичных рефлексов? Возможно ли не иметь оного? Я и подумать не мог, что кто-то может поступить иначе. Сострадание, естественное, как дыхание, определяет и объединяет нас. Равнодушие представлялось мне чуждым человеческому опыту. Мы – двуногие и бескрылые, но одновременно – разумные и отзывчивые существа. Да и бывают ли бесчеловечные представители рода человеческого? Пришел ли Дерек в этот мир лишенным способности сопереживать, или же, как предположила Мерет, оскорбления, нанесенные нашим отцом, вынудили его скрыть свою чувствительность под приобретенными холодностью и жесткостью? И потом, как можно воспринимать невзгоды другого, не реагируя на них? Бездействие при виде несчастья казалось мне столь же невероятным, как бесчувственность. Невозмутимое присутствие при трагедии для меня невозможно. Кто безучастно пройдет мимо плачущего ребенка? Кто позволит пламени пожрать все? Даже охотник старается свести к минимуму страдания раненного им животного. В своей практике целителя я либо продлевал жизнь, либо сокращал агонию, но никогда не стоял, скрестив руки. Впрочем, я допускаю, что всегда черпал свою энергию исключительно из альтруизма: да, я ненавидел свое бессилие; да, я брал на себя грех гордыни, сражаясь с порядком вещей; да, я бывал слишком высокого мнения о самом себе, отрицая существование неизлечимого, постоянно стремясь вмешаться, подлатать, утолить страдания. Скромно это или нет, я был как все. К утру я осознал, что назрел вполне уместный вопрос: как можно не быть целителем?
В тот день Дерек воскликнул:
– Возьми-ка котомку, которая бренчит!
Перевязав ему лодыжку, я принялся перебирать сваленные в его каморке мешки, пока не обнаружил тот, где что-то звякнуло.
– Да, этот. Открывай.
Развязав шнурок, я увидел, что котомка наполнена драгоценными кубками и тонкой работы браслетами.
– Возьми себе за работу. Бери.
– Это лишнее, мне не к спеху.
– Бери! – прорычал он. – Я хочу нормальных отношений.
– Нормальных?
– Корыстных. Моя корысть заключается в том, чтобы вознаградить тебя за лечение, твоя – быть вознагражденным за это.
– Неужто расчет улучшит наши отношения?
– Мне необходимо отвязаться от тебя. В данный момент я завишу от твоей доброжелательности. А я в доброжелательность не верю.
– Ты веришь в озлобленность?
– Я верю только в себялюбие. Если два себялюбца договариваются, значит мир. Если нет, значит война. Все остальное – чепуха…
– А что, если, возвращая тебе здоровье, я испытываю удовлетворение?
Мой аргумент ему явно не понравился, однако он взвесил его. На напряженном лице Дерека сменилось несколько гримас. Но вскоре оно изобразило некое подобие улыбки.
– Ты видишь себя героем?
– Именно.
Этот обмен репликами
