края смыкая. Бури, ярость, тени
и отраженья сотен отражений
кольцом людской обхватывают род.
Двуглав, как амфисбена. Счету нет
глазам, в глаза взирающим без страха.
И головы упорно ищут след
цепей войны и проклятого праха.
Но ведали в Исландии, что море,
увидев Змея, канет в толще льдов
и облаченный в ногти мертвецов
проклятый челн качнется на просторе.
Чудовища немыслимая тень
над бледною землею вознесется,
и кончится, коль Волк обрушит солнце,
неназванными сумерками день.
Страшит нас образ безобразной твари,
что видел я в предутреннем кошмаре.
Облака
I
В малейшем облаке – весь мир со всею
бездонностью. Оно – стекло и камень
соборов, воздвигавшихся веками
и стертых ими, или «Одиссея»,
как море зыблющаяся: сегодня
вчерашней не узнаешь. В зазеркалье
глаза не то увидят, что искали,
и день твой лабиринта безысходней.
Недолговечны мы, напоминая
тех облаков изменчивый и смутный
закатный очерк. Роза поминутно
перед тобой уже опять иная.
Ты – облако, и море, и забвенье,
и все, что за чертой исчезновенья.
II
То розовеет кромка вырезная,
то грозный кряж, чернея шишаками,
полнеба закрывает. Облаками
они зовутся, облики меняя.
Шекспир одно из них сравнил с драконом.
И, в слове отчеканившись когда-то,
оно горит огнем того заката,
плывя сегодня этим небосклоном.
Что создает и движет их? Случайный
каприз природы? Или Бог, быть может,
тасует эти призраки и множит,
вплетая нитью в свой сюжет бескрайный?
Или бессмысленны и тени эти,
И ты, на них смотрящий на рассвете?
On his blindness[45]
Вокруг меня туман кружит, желтея,
мерцая светом на закате дней,
и сводит к вещи разницу вещей —
без цвета, без границ. Почти к идее.
Глухая ночь без края и конца
да людный день – туманности приметы,
извечный блеклый луч таят рассветы,
что не погаснет ночью. Ни лица
мне больше не узреть. Не насладиться
ни цветом неизведанных страниц —
я лишь вожу рукой вдоль их границ, —
ни звездами, ни опереньем птицы.
Вселенная доступна для других;
моей же полутьме остался стих.
Сказочная нить
Эту нить Ариадна своей рукой вложила в руку Тезею (в другой у него был меч), чтобы он сошел в лабиринт, отыскал его центр, человека с головой быка или, как предпочел Данте, быка с головой человека, убил его и сумел потом, после подвига, распутать хитросплетения камня и возвратиться наружу к ней, любимой.
Все так и случилось. Тезей ведь не мог знать, что этот лабиринт – лишь малая часть другого, лабиринта времени, где в назначенном месте его ожидает Медея.
Потом нить затерялась, затерялся и сам лабиринт. И теперь никому не известно, что вокруг нас – затаенный строй лабиринта или гибельный хаос. Наше чудесное предназначение – воображать, будто лабиринт и нить существуют. Мы никогда не держали нити в руках; быть может, она мелькала (чтобы тут же исчезнуть) в миг откровенья, в музыкальной фразе, во сне, в совокупности слов, именуемых философией, или в простом, бесхитростном счастье.
Кносс, 1984
Обладание прошлым
Знаю, в жизни потеряно столько, что не сосчитать, – эти потери и есть мое сегодняшнее достояние. Знаю, мне не увидеть ни золотого, ни черного; недостижимые, они для меня дороже, чем для любого из зрячих. Мой отец умер, теперь он всегда со мной. Говорят, я читаю Суинберна его голосом. Умершие принадлежат нам одним; в нашем владении – одни потери. Илион пал, но живет в оплакавших его гекзаметрах. Израиль пал, оставшись древней тоской по дому. Любое стихотворение годы превратят в элегию. Самые верные наши подруги – ушедшие: они неподвластны ни ожиданию с его смутой, ни тревогам и страхам надежды. Единственный подлинный рай – потерянный.
Энрике Банчс
Невзрачный человек. Судьба надменно
ему в любви счастливой отказала.
В подлунном мире знаем мы немало
подобных случаев, но несомненно
ему не стало это утешеньем;
хотел сказать он жизни «до свиданья».
Не знал тогда он: горечь, боль, страданья —
тот талисман, что был его спасеньем.
Поэт, он стал писать всё вдохновенней,
в нем, смертном, победил бессмертный гений.
Пусть среди многих жителей столицы
он никогда ничем не выделялся
и рано со стихами распрощался,
но с нами вечные его страницы.
Сон, приснившийся в Эдинбурге
На рассвете мне приснился сон, от которого я не в силах отделаться и в котором попытаюсь разобраться.
Ты уже зачат. На пустынном горизонте – что-то вроде пыльных классов, а может быть – пыльных складов, и в этих классах или складах – параллельные ряды школьных досок длиной в километры или тысячи километров, на которых выведены мелом буквы и цифры. Сколько досок всего – неизвестно, понятно только, что их много и одни уже исписаны, а другие – почти чистые. Двери, как в Японии, раздвижные, они – из проржавевшего металла. Само строение круглое, но таких гигантских размеров, что со стороны кривизна незаметна и стены кажутся прямыми. Придвинутые друг к другу доски – много выше человеческого роста и доходят до гладкого оштукатуренного потолка, среднего между белесым и сероватым. Слева на каждой доске – слова, следом за ними – цифры. Слова размещены друг под другом, как в словаре. Первое слово – Аар, название реки в Берне. За ним – арабские цифры; составленное ими число огромно, но не бесконечно. Оно с точностью показывает, сколько раз в жизни ты увидишь эту реку, сколько раз в жизни прочтешь ее название на карте, сколько раз в жизни о ней подумаешь. Последнее слово, кажется, Цвингли, оно слишком далеко. Еще на одной бесконечной доске написано «neverness», и рядом с иноземным словом тоже стоит цифра. В этих значках – вся твоя жизнь.
Каждую секунду какой-то ряд цифр обрывается.
Ты исчерпаешь число раз, отпущенных тебе на вкус имбиря, но
