к тебе в Хайфу, а потом вместе перебрались в Тель-Авив. Вместе, потому что ни ты, ни я не могли прекратить борьбу. И за нами обоими гонялись и британцы, и наши бывшие соратники. Это все было с нами обоими, понимаешь?
— Тогда — да, не было у нас разногласий. А теперь… Когда ты потеряла свою уверенность в необходимости борьбы за государство?
— А кто тебе сказал, что я ее потеряла?
— Разве нет? Почему же ты вместо борьбы с англичанами пошла к ним в услужение?
— Это не услужение. Это служба. И служба не на англичан, а вместе с ними, потому что я считала — и считаю! — что на тот момент самым важным было воевать с нацистами. Черчилль тоже пошел на союз со своим смертельным врагом Сталиным ради победы над Гитлером. И это было правильно. А что до наших братьев… Ты слышал, что немцы творили с евреями в Европе?
— Слышал. Все равно не понимаю, почему нужно было идти на поклон к тем, кто оккупирует нашу землю. Они наши враги — тут, а немцы — враги там.
— Да, а когда итальянцы бомбили Тель-Авив, они тоже были там? Когда от их бомб погибали евреи, это тоже была не наша война? Так что, пожалуйста, не сравнивай эту войну с Испанией!
— Это тогда ты решила, что пойдешь к англичанам добровольно?
— Да. Я даже помню этот день: 12 июня, ровно пять лет назад, когда они сбросили бомбы рядом с нашим домом. Помнишь?
— Помню.
— Я видела тогда обожженных детей и подумала, что это могла быть Михаль.
— Поэтому ты ее и бросила почти на три года?
— Я не бросила! Я писала ей каждую неделю, я рассказывала ей все про себя. Если ты забыл, я приезжала в отпуск…
— Да-да, целых три раза за два с половиной года.
— Да. «Целых три раза». Я очень за Михаль волновалась, но с ней был ты, и это было надежно…
— Не пытайся мне льстить, не надо — не поможет.
— Я ничего не пытаюсь! Тем более льстить. Просто я тогда отчетливо поняла, что если мы опять будем надеяться на чужого дядю, который придет, сделает за нас всю работу и победит немцев — ничего хорошего из этого не выйдет. Нас сожгут. Как сожгли наших братьев в Европе. А вместе с британцами мы хотя бы можем сражаться с нацистами.
— А ты помнишь, как я тебя просил этого не делать? Помнишь, как я унижался, умолял остаться. А ты несла вот эту же ахинею про главного и неглавного врага, и про то, кто чей друг.
— Я помню, только ты не унижался, не наговаривай на себя.
— Сам факт того, что я просил и умолял, был унижением.
— Ты слишком самолюбив.
— Я самолюбив? Я? Это я наплевал на просьбы мужа и в свои сорок лет тайком от всех, чтобы не смогли задержать, побежал записываться к британцам в армию? Вместо того, чтобы быть рядом с дочерью и вместе с мужем бороться за освобождение Эрец Исраэль?
— Это тоже была борьба за Эрец Исраэль.
— Ну, убеждай себя, убеждай. По мне — так это предательство, а не борьба.
Фаня побледнела.
— Ты посмел назвать меня предательницей?
— Посмел. А кто ты есть?
Фаня вышла из комнаты и начала лихорадочно пихать вещи обратно в вещмешок.
— Мам, ты куда? — спросила Михаль.
— Мы с тобой сейчас уходим отсюда.
— Куда?
— Куда глаза глядят, это неважно.
— А папа?
— Он останется здесь. Это его дом. Не мой. И с этой минуты — и не твой.
Меир встал в дверном проеме.
— Не пори горячку. Сегодня уйду я. Вы останетесь тут. С жильем потом разберемся.
Фаня села на диван, сложив руки на форменной шерстяной юбке.
— Меир, — тихо начала она. — Тебе не стыдно? Совсем?
— Нет, не стыдно, «сержант Джуди Винер, мэм».
— Не паясничай.
— Хорошо. Перед тем, как уйти, я тебе скажу несколько вещей… Михаль, не бойся, мы не будем ругаться, я просто объясню маме кое-что. Ты знаешь, что британцы убили Яира?
— Штерна? Нет, я не знала…
— Не просто убили, а убили хладнокровно и подло: застрелили при аресте. Закованного в наручники.
Фаня покачала головой.
— Яира жалко. Сильный был парень. Да будет благословенна его память.
— И да отмстится его кровь… Сильный, уверенный в святости своего дела, он не пожалел своей жизни, чтобы бороться с нашим главным врагом. А ты пошла к этому врагу на службу.
— Враг моего врага — мой враг, — тихо сказала Фаня.
— Демагогия! А знаешь, кто выдал англичанам место, где скрывался Яир?
— Кто?
— Хагана. По слухам. Уверенности нет, но так говорят. И если это так, то разве они не предатели? Предатели. И не важно, какими аргументами они оправдывают своё предательство. А то, что они объявили охоту на наших ребят — это нормально?
— Какую охоту? С чего ты взял?
— Надо быть совсем слепым, чтобы этого не видеть. Ты знаешь, что Пальмах[68] похищает членов ЭЦЕЛя и сдает англичанам[69]? Нет? Так знай. А ты знаешь, что Еврейское агентство таким образом сводит еще и политические счеты? Что они включают в списки террористов невинных людей только за то, что они неугодны руководству? Нет? Так знай. В тюрьму идут те, кто посмел иметь мнение, отличное от мнения руководства ишува. А теперь скажи: тот, кто такое творит — предатель? Предатель. Все, кто сегодня сотрудничает с англичанами — предатели. Такие же, как твой Блюмкин, переметнувшийся к большевикам и сдавший своих товарищей.
— Блюмкин не мой.
— Неважно. Я с тобой больше не останусь, потому что жить с предателем — себя не уважать. Ты вернулась, так что теперь уже я уверен, что Михаль в хороших руках. А я… «Мавр сделал свое дело, мавр может уходить». Прощай.
— Меир, не уходи. Пожалуйста! Давай все же разберемся.. — Фаня встала, чтобы подойти к мужу, но тот остановил ее.
— Фаня! Ты меня знаешь. Я решил. И это окончательно. Буду рад, если у меня будет возможность видеться с Михаль. Желательно только с ней. Не с тобой.
— Не уходи, Меир! Прошу тебя! Давай разберемся, все совсем не так!
Меир пожал плечами, ничего не ответив.
— Папа! Не надо!
Он подошел к Михаль, обнял, погладил по голове, поцеловал.
— Ты взрослая умная девочка. И если ты сейчас не понимаешь, почему я поступаю именно так, то поймешь потом. Обязательно поймешь. И увидишь, что я — прав.
И, не глядя на Фаню:
— Овощное рагу на плите. Поешьте.
Фаня и Михаль, обнявшись,
