вскрикнула:
— Ой, Господи! Вспомнила! Вспомнила, миленькие! Перед её отъездом в ёйный дом приходила немолодая дама. Я в тот раз приносила Марье Дмитровне молоко козье, нашей козы Дуськи молоко. Так вот та дама немолодая представилась же мне, дуре безмозглой, то ли Хуторовой, то ли Хуторковой, запамятовала я уже. И еще она мне сказала, что молоко моё такое же вкусное, как и у них в Семикопенне. Где енто, я не знаю.
Зато чекисты знали. Поблагодарив бдительных граждан, они рванули на телеграф, где немедленно отстучали телеграмму в Старорусский уездный отдел ГПУ с требованием найти некую даму, проживавшую в селе Семикопенно Старорусского уезда, задержать её и после того немедленно телеграфировать в губотдел ГПУ. Каково же было их удивление, когда, вернувшись в Десятинный монастырь, в губотдел, они обнаружили копию телефонограммы, переданную из Старой Руссы. Из её содержания значилось, что гражданка Гуторова Антонина Поликарповна, из купцов, вдова отставного капитана отдельного корпуса пограничной стражи, проживала зимой в Старой Руссе, а летом в селе Семикопенно, где имела дом и хозяйство. Её единственный сын Гуторов Иван Иванович, офицер, служил в девятнадцатом году в контрразведке армии генерала Юденича.
Запросив информацию на Гуторова в Северо-Западном управлении ГПУ, новгородские чекисты узнали, что осенью двадцатого его след появился в отряде Булак-Балаховича, в конном полку под командой Павловского, а в настоящий момент, вполне возможно, Гуторов находится в боевом отряде Павловского и, вероятно, участвует в бандитском рейде.
Вечером того же дня чекисты установили засады в домах Гуторовой в Старой Руссе и в Семикопенно. Но мать Павловского не обнаружили, она бесследно исчезла.
10
Старый Авид Цвибель сидел на лавочке у своего дома в тени разлапистой яблони, державшей в ветвях богатый урожай наливавшихся ярко-красных плодов позднего «апорта». Июльское оранжевое солнце только лениво выкатывалось из-за верхушек сосен, шевелясь жирными боками, словно откормленный хряк, но его острые лучи уже злобно кусали сухую кожу лица и шеи, неведомым образом прогрызаясь сквозь листву яблони. Прозрачное небо вновь не предвещало дождя, облака как исчезли две недели назад, так и не думали появляться. Июль медленно и настойчиво расправлялся со всем живым: молчали петухи, затаились в конурах собаки, на выпасах не слышалось мычанья коров. Только подлые мухи и слепни правили свой кровожадный пир. Да бестолковые воробьи радостно чирикали, собирались стайками, купались в прожженной придорожной пыли и весело гонялись за теми самыми подлыми мухами.
Авид, одетый, как обычно, в тёмный костюм-тройку (даром, что жара), достал из брючного кармана большой цветастый платок, обтёр вспотевшие лысину и лицо. Хотел вынуть из жилетного кармана тяжёлую луковицу старого золотого «брегета», но передумал. Он и так знал, сейчас около восьми, не стоит утруждать себя лишними движениями. Жарко!
Собственно, Авид Цвибель и не был старым. В этом году ему должно было исполниться всего-то пятьдесят пять. Но ему казалось, он прожил такую долгую и трудную жизнь, которой хватило бы на десять других. В пятнадцатом году он, всеми уважаемый мастер часовых дел, вместе со своей женой Азой, двумя сыновьями и тремя дочерьми, покинул родное местечко в восточной Литве, опасаясь прихода немцев, и осел здесь, в уездном городке Демянск Новгородской губернии. На тихой зелёной улочке, мощённой грубым камнем, купил у вдовы бывшего уездного капитана-исправника хороший дом в шесть комнат, с большим садом и пятнадцатью сотками огорода. К дому примыкала добротная конюшня, а позади неё стояли скотный двор и курятник.
Цвибель не спеша набил резаным табаком-самосадом трубку, раскурил её и в который раз стал осмысливать происшедшее недавно и творящееся ныне. За семь минувших лет много воды утекло, много чего изменилось. Канули в Лету Империя и Временное правительство, власть захватили безбожные большевики во главе с евреями-атеистами (а, быть может, вовсе и не атеистами, а только прикидывающимися ими), отгремела Гражданская война с массовыми расстрелами офицеров, дворян и всякого рода буржуев, продразвёрсткой, голодом, грабежами усадеб и церквей (православных, католических и протестантских совсем не жалко), национализацией промышленных предприятий и запретом частной торговли… Появились новые советские организации и учреждения, от названия которых чёрт ногу, а еврей язык сломят. Ну что за собачьи клички! «ВЧК», «ГПУ», «Губпродторг», «Губоно», «Наркомпочтель», «волисполком»! Срамота какая-то! Цвибель улыбнулся краешком губ. А он и его семья все это пережили относительно безболезненно.
Прошлогодний голод, как следствие засухи и неурожая в Поволжье и на Юге России, семью Цвибеля тоже обошёл стороной. Во-первых, имелись кое-какие накопления, поэтому ржаная и пшеничная мука, овёс и ячмень у них не переводились. Купленные в семнадцатом году две коровы исправно давали молоко, а хозяйственная Аза, выменявшая у кого-то за отрез сатина немецкий сепаратор, баловала семью отменными сливками, сливочным маслом, сметаной и творогом. Три десятка кур, два десятка уток и десяток гусей бесперебойно поставляли к семейному столу яйца и мясо. Кроме того, старший сын Равиль, женившийся в позапрошлом году на красавице Руте, дочери местного сапожника Шимона Ойшера, держал овечью отару в тридцать голов. Кошерная баранина сына была просто изумительной на вкус!
Их семейный огород, ухоженный стараниями Азы и дочерей, богато удобряемый навозом и птичьим помётом, наполнял обширный погреб картофелем, свеклой, морковью, капустой, чёрной редькой. В изобилии имелись лук и чеснок, а в леднике, где температура никогда не поднималась выше +5 по Цельсию, рядами стояли бочки с квашеной капустой, солёными огурцами, помидорами, грибами и мочёными яблоками. Полки, сколоченные из двухдюймовых сосновых досок, были заполнены банками варенья из клубники, чёрной и красной смороды, крыжовника, черники, малины, морошки, тёртой с сахаром брусники, клюквы.
Нет, семья Цвибеля не голодала. В этом старый Авид был уверен. Как уверен был он и в своих доходах от часовых дел. Без ложной скромности он считал себя хорошим мастером. И это было правдой. К нему приезжали за помощью из Валдая, Старой Руссы и даже из Новгорода и Твери. Чинил он любые часы: от дешёвых польских и венгерских штамповок до лучших швейцарских марок, от ручных и карманных до настенных ходиков с кукушкой и дорогих, в тяжёлых бронзовых, малахитовых и красного дерева корпусах, с чудесными мелодиями и идеальной чистоты боем.
Чего греха таить, однажды к нему приехал сам начальник губернского отдела ГПУ Абрам Мильнер, и Цвибель при нём отремонтировал неповторимой красоты золотые карманные часы «Губелин» мастера Маврикия Брейтшмидта из Люцерна, изготовленные в 1877 г. и доставшиеся чекисту по наследству от покойного его родителя Исаака. Счастливый Мильнер готов был заплатить любую сумму. Но разве Авид Цвибель мог взять плату с молодого еврея, к тому
