судьба, оставалось еще две недели. Две недели нетерпеливого ожидания, а после — какая новость для всей деревни, для всего прихода, для всех ее подружек!
В одно туманное утро молотилка, вместе с машинистом и помощником машиниста покинула деревню. Долина затихла, точно вымерший улей.
Многим, кто весело проводил за общей работой время, один-другой день, пока не привыкли, — тишина эта казалась мертвой и печальной. Но молотилка, оказывается, не затихла. Вначале люди решили, что это только привычный, въевшийся в память рокот машины, но вскоре стало ясно, что молотилка действительно работает где-то в отдаленных деревнях. Ее глухой, заполняющий осенний простор, шум слышался еще неделю, и, поднявшись на пригорок, можно было разглядеть вдали вырастающие выше домов новые ометы соломы.
Убираясь во дворе или выходя вечерами на крыльцо, Она ловила этот шум, угадывая, с какой стороны он доносится и в какой деревне теперь работает ее жених. Час за часом вспоминала девушка проведенные с Анатолисом дни, ту звездную ночь, когда он в первый раз поцеловал ее, видела его улыбку, слышала его голос, и далекий рокот машины как бы напоминал ей по воздуху о их взаимной связи.
Стараясь уверить хозяина в том, что деньги ей на самом деле нужны на лекарство, девушка несколько раз ходила в местечко. Оттуда она приносила разные склянки.
В день свидания, в воскресенье, Она прибралась получше, надела на шею все бусы, какие у нее были, обула новые ботинки и еще задолго до условленного срока очутилась в роще, у дуба. Лес казался уже иным, чем тогда, ночью, в их первую встречу. Земля была пропитана влагой, мокрые листья липли к ногам и сквозь голые ветки деревьев проглядывало блеклое, хмурое небо.
Место встречи было выбрано неудачно: мимо дуба вилась дорожка, и Оне ежеминутно приходилось прятаться от прохожих. Часов у Оны не было, но по солнцу, которое изредка проглядывало сквозь тучи, она увидела, что время уже далеко за полдень. Наконец и народ перестал ходить, а Анатолиса все не было. Девушку охватило беспокойство: она шагала взад и вперед, оглядывая равнину и поля. Показывающийся изредка вдали мужской силуэт зарождал в ней надежду, но не надолго. Все еще надеясь дождаться Анатолиса, она пробыла до вечера, проглядев глаза, натрудивши ходьбой ноги. Отсырели ее легкие ботинки, а от падающих с деревьев капель промок её шёлковый платок. Придя сюда с утра, она старалась как-нибудь скоротать время: нарвала папоротника и можжевельника и украсила ими распятие в часовенке. По нескольку раз перечла она все известные ей молитвы. После полудня она уже со страхом стала следить за быстро опускающимся солнцем.
Возвращаясь домой, невеста сквозь слезы не различала дороги, а встречая прохожих, закрывала лицо платком. Выплакавшись хорошенько, Она немного успокоилась, ведь мог же Анатолис заболеть, могло с ним что-нибудь случиться, наконец, он мог перепутать день… Такой надеждой жила она до следующего воскресенья, но когда и на этот раз Анатолис не пришел в условленное место, девушка не знала, за что приняться, где найти успокоение. Она перестала есть, не спала ночами, временами ей казалось, что она сойдет с ума. Тогда она принималась обкуривать себя дымом освященной восковой свечи. Страдания Оны еще увеличились, когда она услышала, что Анатолис тотчас после молотьбы у Жельвисов купил за сто пятьдесят литов велосипед у старостина работника.
Девушка поняла, что она обманута, что она жестоко осмеяна. Сто раз на дню проклинала она эти триста литов! Лучше бы хозяин никогда не копил их, лучше бы люди о них не слышали!..
Потом работница узнала от подруг, что Анатолис совсем не был сыном лавочника. Мать его — бобылка, пряха Катре — прижила его неизвестно от кого. Отбыв воинскую повинность, он копал рвы, гонял плоты по Неману и только недавно пристроился на работу при машине.
Все эти удары, один за другим падавшие на голову Оны, скоро не прекратились.
Уже после праздника всех святых, когда выпал первый снег, пришел какой-то незнакомый мужчина и принес девушке письмо. В конверте она нашла пятьдесят литов, завернутых в обрывок газеты, и больше ничего там не было.
Человек этот на словах объяснил, что деньги посылает ей Анатолис. Он, мол, сожалеет и извиняется, что так случилось, оставшийся долг, мол, вернет в ближайшее время.
Теперь у Оны было одно только желание: поскорее провалиться сквозь землю. Возвращенные ей деньги были тяжелы, как гири, ноги ее подкашивались, и она не нашлась даже, что ответить посланцу Анатолиса.
Горе обманутой девушки выдавали ее покрасневшие от слез глаза, а кроме того, Жельвису показалось странным посещение незнакомого мужчины. Он снова принялся донимать работницу расспросами.
Девушка смутилась и, может быть, выдала бы свою тайну, если бы старик не спросил:
— Понять не могу, что же это за болезнь? Не ест, вся почернела и только ревет и ревет. Ох, уж не проделки ли это нашего пройдохи машиниста? Признавайся!
Тогда Она нашла в себе силы еще раз побожиться, и, наконец, ей удалось рассеять подозрения Жельвиса. Это, однако, не облегчило ее положения: хозяйка уже сама взялась за лечение работницы, посылала ее к сведущим женщинам, к «чудесным докторам», поила травами, купала ее в муравьином спирту. Одни говорили, что Она заболела от испуга, другие, что она надорвалась, и, наконец, девушка заболела на самом деле. От принятого насильно лекарства Ону тошнило несколько дней. Почти целый месяц она не могла ничего проглотить, подурнела лицом, щеки у нее запали, а руки дрожали так, что она с трудом застегивала пуговицы кофточки.
Медленно заживали ее душевные раны. Однако когда прошла зима и наступила весна, она вспоминала обо всем, как о страшном сне.
Изредка до Оны доходили слухи об Анатолисе. Говорили, что он якобы часто ездит на велосипеде в Тверкай к старшине, а дочка старшины якобы недавно кончила курсы домашних хозяек, умеет хорошо печь торты и по-городскому накрывать стол. На вечеринках будто бы Анатолис ни на шаг от нее не отходит, гуляет только с нею. Она будто бы носит белые перчатки, к подбородку приклеивает черную мушку, и если на вечеринках заиграют польку или суктинис[14], морщится и говорит: «Фу, таких танцев я не танцую. Закажите, пожалуйста, танго!».
Однажды будто бы кто-то видел Анатолиса выпивающим со старшиной, и старшина называл его зятьком.
Весна и лето прошли в обычной работе и в хлопотах. С наступлением осени опять заработали молотилки, их глухой шум с каждым днем слышался все сильнее и смутной болью отзывался в сердце Оны…
И вот однажды утром
