class="p1">Но этих детишек видит Соголон, а также то, что за них, похоже, никто не отвечает – ни Король, ни Аеси, которые дали им разгуляться либо просто не могут их остановить, даже когда те указывают на любую женщину и называют ее ведьмой. Аеси дает им власть судить, которую они воспринимают как силу преследовать и карать. У Соголон к ведьмам ненависти нет; если на то пошло, она их ни разу не встречала.
– Они воняют горелыми волосами, – морщится служанка, потроша рыбу к ужину Сестры Короля. Получается ответ на вопрос, который Соголон не озвучивала вслух.
– Оно и понятно. Когда женщина горит на костре, горят и ее волосы.
– Да не только когда горят. Они вообще так в основном и пахнут.
Соголон замолкает, надеясь, что умолкнет и служанка, но та всё лопочет. Даже не слушая, можно по тону определить, что язык у женщины развязан, потому что в ее словах нет ни измены, ни богохульства. При этом Соголон задумывается о Сестре Короля и о том, что минуло уже несколько дней с тех пор, как она видела ее в последний раз. Причин идти к ней у Соголон нет, а у Сестры Короля нет причин звать кого-то к себе, то есть в огромном доме находятся двое, живущие порознь по нескольку дней.
В Соголон растет беспокойство, даже некая участливость, и, о боги, она себя за это ненавидит. Печься о том, кто никогда и не посмотрит в твою сторону, – занятие для глупца. Что же до «посмотреть», то, глядя на свое отражение в серебристом круге зеркала, Соголон проникается мыслью, от которой ее обдает ознобом и жаром. Если на нее никто не смотрит, то, значит, ее никто и не видит, а если она скрыта из виду, то ей ничто не мешает уйти. «Если я женщина без имени, так дайте мне ею быть. Если никого не волнует, что я здесь, то, клянусь богами, никого не должно волновать, что я ухожу».
Вернувшись в комнату Кваша Кагара, она даже не пытается прятаться, пока где-то в углу не начинает скрестись дитя тьмы. Она та, кто может стоять где угодно, и никто не увидит, потому что ее вид не приносит никому ни радости, ни пользы. Как ни странно, эта мысль отнюдь не огорчает, а лишь озорно щекочет, побуждая чуть ли не хихикать. «Захочу и сбегу – надо только выйти за ворота».
Так что всё, решено: в следующую луну. В кухонном чулане Соголон находит мешок и каждое утро перед восходом присматривает что-нибудь, что можно пригреть: орехи, бурдючок с вином, кусок вяленины, бесхозная драпировка, сорванная со стены, случайно обнаруженные золотые кольца. В ее распоряжении целый дворец, безо всякой стражи – та только снаружи, с арбалетами наготове. А из головы у Соголон не выходят те подземные ходы: если кто-то из мужиков, что осеменяли принцессу, прибывали издалека, то ходы наверняка идут дальше, чем королевская ограда; даже дальше чем Фасиси. Четкой уверенности нет, но эти ходы там есть, а «там» это не «здесь», и этого достаточно.
– Она желает тебя видеть! – слышится за стеной голос служанки, и девушку подбрасывает точно пружиной. Мешок она торопливо убирает за спину, но служанка к ней не заглядывает. Так что Соголон ждет, пока та отдалится, и уже затем его прячет. Едва войдя в комнату Сестры Короля, она получает пощечину. Соголон отшатывается, но не из-за потери равновесия, а потому что отталкивает себя, чтобы не залепить пощечину в ответ.
– Ты ведь сейчас хотела, скажешь нет? Думала, что сможешь? И не просто сможешь, а сделаешь!
– Вы меня звали, госпожа?
– А ты ведь можешь, если захочешь. В этом опрокинутом мире каждый волен делать всё, что взбредет.
– Если вы готовы ужинать, я схожу принесу.
– Ты тоже способна на жестокость. Ну скажи мне, чтобы я шла за едой сама!
– Если вам холодновато, я могу закрыть окно. На улице ветрено.
– Ты можешь мне сказать: «На тебе нет пурпура. Никаких свидетельств того, что ты королевской крови».
– Чем я могу помочь госпоже?
– Ах, значит, госпоже? Я вроде была Сестра Короля! Позволь мне кое-что тебе сказать. Последние дни я впервые вижу свое собственное дерьмо. Можешь себе это представить? Это же доподлинно приговор знатной особе! Скажешь, нет? Из всего, что мне талдычат о королевской крови, из всего, что говорят о королевских знаках отличия, это не мантия, и не корона, и не долбаный пурпур, а то, что за тобой выносят твое дерьмо до того, как ты с утра встаешь. А за мной вот нет, и теперь я его вижу. Вот что значит «быть королевой». Это значит быть той, кто никогда не видит своего собственного дерьма.
– Я не знаю, о чем вы, ваше высочество.
Сестра Короля подходит к Соголон и снова дает ей пощечину.
– Я хочу, чтобы ты со мной подралась. Мне нужен бунт, непокорство, чтобы кто-нибудь сказал мне, что я теперь ничто; чтобы мне хоть раз, проснувшись, поверить в это.
– Нет, ваше высочество.
– Не перечь моим желаниям. Я хочу, чтобы ты со мной сразилась.
– Нет.
Та снова шлепает Соголон по щеке.
– А ну дерись!
– Не буду.
– Дерись сейчас же, ты, ошметок крысиного дерьма, резаная ку, мерзкая сука!
– Нет.
– Почему нет?
– Потому что, если я буду драться, я вас убью. Я схвачу скипетр, который спрятан у вас под кроватью, и буду молотить вас по голове, пока не брызнут наружу мозги. Но и тогда я не остановлюсь, а переломаю вам все кости и засуну скипетр вам в дырку. Но и тут я не уймусь, а буду топтать вас до тех пор, пока у вас кости не измельчатся в труху. А тогда я притащу с кухни масло, оболью им труп и подожгу, и смрад от того горения будет для меня слаще всех благовоний.
– Остановись!
– Останавливаться я не стану. Пока не сожгу дотла весь этот замок и…
– Соголон!
– Что?
– Ты меня превосходишь, девочка. Все, что ты скажешь дальше, будет изменой. Уймись.
Соголон стоит, переводя дух, и дивится, сколько ж у нее на это израсходовалось сил.
– Ну а влепить кому-то пощечину? Это разве, в каком-то смысле, не измена?
Сестра Короля думает что-то сказать, но сдерживается; ее рот кривит улыбка.
– Гляди-ка, ты начинаешь походить на меня. Как будто это не те времена, для которых ты рождена. И…
– Где она? Где эта великая блудница Севера?
Он влетает в комнату, все еще крича, как будто не может ее доискаться,
