мол, пузырьков в Ханое полно. Но я решил: зачем старине Чаунгу искать для меня пузырек, а вдруг у него нет? Я и сунул пузырек в свой мешочек. Да, правильно женушка говорит, совсем у меня память отшибло.
Чаунг растерянно заморгал. На мгновенье он смутился, но тут же снова принял невозмутимый вид.
— Вот оно что… Детский бальзам из деревни Ваунг… детский бальзам… — протянул он.
Ван побледнела. Ее лицо серовато-свинцового оттенка потемнело еще больше. Словно холодный, пронизывающий ветер пахнул ей в лицо. Неужели… Неужели это и есть та самая просьба Хоая? Все оправдания для мужа, которые она выискивала, рухнули. Выходит, правда все, что она думала о холодности, расчетливости, осмотрительности и лицемерии Чаунга? В ней что-то надломилось. Чаунг продолжал натянуто улыбаться. А перед Ван стояло открытое лицо Хоая, его некрасивые белые зубы, эти брови, будто подведенные углем, и чуть раскосые глаза. Ван стало неловко смотреть в эти глаза.
У ворот дважды коротко просигналила машина. Чаунгу пора на работу. Вошел шофер и, как всегда, доложил, что машина подана. Посмотрев на мужа, который, пытаясь скрыть смущение, старался сохранить внешнее спокойствие, Ван сказала:
— Чаунг, ты опоздаешь… Загляни, пожалуйста, ко мне на работу и попроси, чтобы мне разрешили сегодня выйти после обеда. Я съезжу в Ваунг, куплю детского бальзама для Хоая.
— Да что вы! Зачем это? — забеспокоился Хоай. — Вы мне только скажите, где это, я сам куплю. К чему вам из-за меня опаздывать на работу? Сейчас всем время дорого. Полно, не надо. Я ни за что не соглашусь. Я сам мигом сбегаю за этим бальзамом и поспею к поезду. А Чаунгу и вам нужно на работу.
— Нет, Хоай. Я отработаю после. А ты, Чаунг, иди, тебя ждут.
Чаунг поправил воротник и протянул руку Хоаю:
— Ну, что ж. Ладно. Счастливо. Извини — у меня дела.
Хоай схватил протянутую ему белую руку, сильно встряхнул:
— Ну что ты все деликатничаешь? Если я тебя не прощу, то кто тебя простит? Мне скоро на поезд. Десять лет не виделись. Очень доволен, что навестил тебя, узнал, что ты здоров и по службе продвинулся. Когда будет отпуск, приезжай к нам в деревню с женой и сыном. У нас отдыхать куда лучше, чем на курорте Шамшоне. Я наловлю карпов, нажарю, до отвала наешься.
Хоай повернулся к Ван:
— Вы, наверно, не знаете старину Чаунга так, как я. Ведь он большой любитель жареных карпов. Я было хотел прихватить десяток, да сейчас они тощие и невкусные. Ну, Чаунг, приезжай, приятель.
Чаунг закивал, натянуто улыбнулся, еще раз пожал руку Хоаю и быстрым шагом двинулся к машине. Взревел мотор, зашуршали колеса.
— Ну вот опять я доставляю вам хлопоты, — сокрушенно произнес Хоай, — Если бы знал, не стал бы и разговора заводить о бальзаме. Зря вы все это придумали. Погостил у вас, и ладно, а оказывается, все-таки заботы доставил.
Ван взяла пузырек, прошла в спальню и оделась потеплее. Уже держась за руль велосипеда, она сказала Хоаю:
— Побудьте с мальчиком. Я скоро вернусь.
Она быстро зашагала к воротам. У нее за спиной послышался смех — это Хоай принялся играть с маленьким Куангом.
Ван никогда не слышала о детском бальзаме из деревни Ваунг, она знала только жареный ком[73] из деревни Ваунг. Может, слухи эти пустые или Хоай что-нибудь напутал? Но Ван решила все как следует разузнать. Она изо всех сил крутила педали. Холодный муссон бил ей прямо в лицо. Но она не чувствовала холода, она быстро миновала людные улицы, выехала в предместье и повернула на дорогу, ведущую к деревне Ваунг.
* * *
Вернувшись домой к обеду, Чаунг не нашел жены. Он бережно взял на руки сына, поцеловал его и вместе с ним вошел прямо в спальню. Ван лежала, отвернувшись к стене. Чаунг спросил:
— Что с тобой, Ван?
Она не отвечала, Чаунг, не выпуская малыша из рук, опустился на кровать и, взяв жену за плечи, повернул ее к себе. Глаза Ван были красными.
— Отчего ты плачешь, дорогая? — удивленно спросил он.
Ван посмотрела в моргающие глаза Чаунга:
— Неужели ты не думал о Хоае и своем отношении к нему?
Чаунг попытался скрыть свою растерянность:
— А-а… Вот ты о чем… Зачем плакать по пустякам? Не понимаю. Вставай, пора обедать, и сынок уже проголодался.
От Ван не ускользнула растерянность Чаунга и его старания сохранить хладнокровие. Чаунг, конечно, думал о случившемся. Но он не хочет перед ней подать виду. Он фальшивит. Ее взорвало:
— Чаунг, мне очень стыдно. Мне кажется, что ты не любишь меня по-настоящему, твоя любовь ко мне — любовь эгоиста.
Ван остановилась и добавила иронически:
— Самое печальное, что Хоай уехал, мне кажется, с самыми прекрасными впечатлениями о тебе и твоих дружеских чувствах.
Никогда прежде Ван не говорила таких резких слов мужу. Она любила его так же сильно, как и в первые дни после замужества. Хотя с некоторых пор какие-то сомнения омрачали ее любовь, но никогда еще она не теряла уважение к мужу так, как сегодня. Она почувствовала, что на душе у нее стало еще тяжелее. Она посмотрела на белое, холеное лицо Чаунга, который притворялся спокойным и старался не глядеть ей в глаза. Поглаживая маленького Куанга по пухленькой щечке, он скривил губы и тихо произнес:
— Ну… Любишь ты делать событие из мелочей…
Ван молча отвернулась и положила голову на подушку. В ее душу проникли страх и тревога. Если все эти трения усилятся, во что превратится их жизнь? Вряд ли они будут счастливы тогда рядом друг с другом. Но отчего я в самом деле плачу и молчу, будто беспомощное дитя? Ван поднялась, взглянула в окно.
Откуда-то донесся бой часов, которые пробили двенадцать. Порывистый муссон все так же рвался в окно, стучал ставнями. Шелковые занавеси надувались и вновь приникали к чистому оконному стеклу.
Перевод Н. Никулина.
Нгуен Тхи Кам Тхань
РОЗЫ
Маленькая машина, вся укрытая ветками маскировки, упорно продвигалась вперед, навстречу ночи, все ближе к линии огня. Неяркий колеблющийся свет фар освещал бежавшую под колесами дорогу. Заросли бамбука, мощные стволы баньянов, молчаливые невысокие холмы оставались позади, превращаясь в черные точки и полоски…
Хоан сидела на переднем сиденье рядом с шофером и, опершись на низкую дверцу машины, сосредоточенно смотрела на глубокий небосвод, где уже поблескивали редкие звезды. Сегодня все казалось новым и необычным: она
