то, что зовется «театром абсурда»… Весьма остроумно подметил, уж не помню какой автор, написав приблизительно так: «Любой из нас — пьеса, которую смотрят со второго акта и в которой толком ничего не понять. Актеры говорят и делают неизвестно что и неизвестно зачем. Мы тщимся разобрать их поведение через лорнет собственного недопонимания, и они зачастую представляются нам просто сумасшедшими»… Социум — это поистине невероятное и поистине пугающее зрелище. А посему люди (можно сказать, инстинктивно) сплачиваются в труппы, чтобы придать собственному спектаклю какой-то осмысленности и замкнуться в семейном кружке от той безотрадной механистической суматохи, от того глобального рационализированного безумства, что закономерно-неисповедимым образом разыгрывается на подмостках Цивилизации.
Сплошь и рядом люди сходятся почти наобум, невзначай зачинают детей и «живут-поживают» в суетной полуяви. Желая свести к минимуму свое непреходящее беспокойство, они тем самым сводят к минимуму свое мышление (фатально подпадая под доминанту того, что именуется «общественным мнением», кое, по большей части, суть система «полезных предрассудков», содействующих поддержанию социального порядка). Они всемерно зациклены на вещественном пласте бытия: их заботит материя, но не волнует форма; они видят данность, но не ведают причины; они мнят, но не знают (и за это даже нельзя их винить, ибо сие сообразно сетованию, что средь залежей графита только изредка нарождаются алмазы), — а потому они резонно почитают, будто воспитание ребенка (именно что ребенка — не человека) состоит преимущественно в том, чтобы тот был сыт да одет по сезону, чтобы не безобразничал и не сквернословил, чтобы вовремя ложился спать и чтобы исправно посещал школу, получая высокие оценки (а не высокие познания); словом, они дрессируют детей, как дрессируют животных — то лаская, то наказывая (и так еще в положительном случае, ибо в сем жутком мире немало детей, родители которых относятся к ним не в пример хуже, чем хозяева относятся к своим четвероногим питомцам, — это те, кто из люда деградировали в зверье — те, в ком лишь тень человеческого достоинства)… Что и говорить: никакой речи о воспитании в подлинно гуманном значении не идет. Как правило, люди только-то портят своих чад, намереваясь сделать их лучше, — неумелой заботой легкомысленно калечат неокрепшие сознания, как некогда были искалечены сами. В итоге дурное влияние заблудших душ из поколения в поколение чумой носится в атмосфере, всюду просачивается, надо всем тяготеет… И, наверное, единственная возможность не заразиться — не дышать… Либо подобно вам, Себастиан, вдыхать лишь девственный воздух, что веет средь нелюдимых гор, над земной юдолью возвышающихся…
Я угрюмо смолк, испытывая, как сердце мое покрылось изморозью, и тяжко стянуло дыхание. Себастиан также длительное время ничего не говорил.
— Деон, — наконец растопил он лед затишья своим теплым, исполненным несказанного благородства голосом, — я понимаю, что в вашем мире «знать» и «мочь» не равносильные понятия… Я понимаю это, хотя и не могу понять… Свобода зачастую — осознанная необходимость; но чаще того — неосознанная. Выбор иллюзорен, поскольку вольные им распорядиться находятся в неволе у неведенья, предубеждений, страстей, привычек, традиций, потребностей, обязанностей, прав, запрещений, принуждений, надежды и неверия. Каждому ходу по доске бытия сопутствует фортуна. Человек никогда не может всецело ручаться за исход своих действий, — даже самые эти действия нередко ускользают за периметр его контроля. Однако, человек всегда должен отвечать за намерения, сими действиями руководящие. Истинная воля не в том, чтобы совершить некий акт, но в том, чтобы совершить оный согласно разумному суждению. Истинная добродетель не в том, чтобы от случая к случаю творить добрые деяния, но в том, чтобы стремиться быть всечасно готовым к претворению таковых с моральным умыслом — непреложной верой. Истинная мудрость не в том, чтобы всуе мудрствовать, но в том, чтобы мудро жить.
Лаэсий учил: «Благость проистекает не из внеположного источника, а из духовного начала; благой человек пребудет благим при любых обстоятельствах, меж тем как беспутный и благие обстоятельства, более чем вероятно, обернет себе (да и не только себе) во вред, — так, когда чистое примешивается к нечистому, не нечистое становится чистым, но чистое — нечистым».
Первый и высший долг человека зиждется не на том, что ему следует делать, а в том коренится, кем он должен быть. Сила духа не делом достигается, но дело вершится силой духа. Спасение — в вере; вера — в самопознании. Ибо вольно идущий осиянным путем самопознания — Пробужденный — одолел главный свой страх, смирил кровного врага, обрел сущего союзника — себя самого. Он истинно свободен, ибо свободен истиной. Он мудр и добродетелен, ибо таково естество его самодовлеющего разума — его человеческая миссия — его божественное Предназначение.
«Удали маленький камешек из небольшой кучки — та заметно поредеет; скинь громадный валун с горы — она не станет меньше», — однажды сказал мне наставник.
И я лишь могу повторить вам, Деон: познавайте себя, верьте в себя, вне зависимости от условий поступайте достойно себя, достойно тех, на кого вы равняетесь, достойно тех, кто равняется на вас, и знайте, что, каковы бы ни были результаты, вы оставались верны себе — своей разумной натуре — своей человечности, над которой рок, будь он милостив или жесток, не властен.
После этих слов Себастиан встал из-за стола и протянул мне правую руку; губы его улыбались — углубленно-карие зрачки излучали серьезность. Я поднялся со своего места и принял крепкое (а вместе бережное) рукопожатие.
— Наш разговор очень важен для меня, Деон, — сказал Себастиан.
В знак солидарности я на мгновение опустил веки.
— Полагаю, — продолжал он, — заключительная тема, которая в то же время является исходной, — тема становления и воспитания, — хотя по неизбежности она не оказалась в должной степени рассмотрена, — есть надлежащее завершение нашей беседы…
Я ничего не ответил, спонтанно взором вопрошая.
Себастиан с проникновенной откровенностью глядел мне в глаза (в самую душу):
— Мы, Деон, мой друг, вскоре обязательно увидимся — еще раз, дабы нам, еще лучше узнав друг друга, еще лучше узнать самое себя…
Мое молчание было моим согласием (вольным смирением моим).
— Прощайте, друзья… — окидывая книги светлым взглядом, в коем мерцала радость сожаления, произнес Себастиан.
Покинув библиотеку, мы прошли по коридору и у двери, отведенной мне комнаты, расстались в безмолвном единомыслии. Лик Себастиана был покоен и ясен; но я, кому смерть за последние годы стала близкой знакомой, явственно различал в нем приметы неотвратимого затмения.
XII
«Что же со мной такое? — размышлял я, курсируя взад-вперед по комнате. — Как объяснить этот штиль совести, когда в голове бушует шторм? Как понять
