понимал их смыла (так, например, я катал по полу лошадку на колесиках, потому что она каталась, а не потому что она лошадка или какое-либо одушевленное мною создание, — это занятие было некоей машинальной реакцией и в нем не было ничего от искусства); только Лаэсий проложил для меня радужный мост в удивительное, бескрайнее Царство Фантазии и путем увлекательной игры иллюстрировал очень многое, чего я не сумел бы себе столь живо представить и непринужденно усвоить при отвлеченных разъяснениях; а разыгрывая со мною фигурками животных сценки из басен, наставник играючи влагал мне в душу, беззаветной серьезностью проникнутую, основоположения человеческой морали… Сии игрушки, изготовленные для меня Эвангелом, — жестом руки Себастиан указал на одну полку (которую я подмечал и раньше), вместо книг заставленную небольшими резными фигурками, ярко раскрашенными, — дороги мне, как встарь, и свято мною хранимы.
Я приподнялся с места и ступил к стеллажу, чтобы получше их разглядеть.
— Детство — укромный уголок в нашей душе, — продолжал меж тем Себастиан, — вечнозеленый оазис грез, который должно лелеять, беречь от запущения, — ведь каждый взрослый отчасти остается ребенком (и чем человек умудреннее, тем более заповедна для него сия часть — сей родник личности, иссушение коего не восполнит никакой опыт)… Всякий раз, приходя сюда, я оглядываю свои детские игрушки с трогательным чувством нежности — знаменательным чувством отрады; и не без причины они находятся именно в библиотеке, поскольку говорят моим уму и сердцу не менее, чем говорят значимые для меня книги. Не столько важно, что представляет собою предмет, сколько то важно, что мы в нем созерцаем. Так и книги, — тоже своего рода игрушки, — с пользой или без таковой занимают нас, отводя русло текучей реальности от наших душ, в их содержание вовлеченных, и являют сознанию те или иные образы, кои мы вольны воспринимать по собственной аффекции, но кои подчас (в особенности же в юные лета) чудодейственно возобладают над нами и, пленяя волю, преображают самое наше восприятие. Ввиду сего, грамотно подобранное чтение, играя на сопереживании ребенка, влагает в его сердце, веры исполненное, светлые, вдохновляющие образы добра, любви, справедливости, милосердия, и темные, отталкивающие образы того, что им супротивно. Ибо совершенно необходимо, лишь упрочится разумение, постичь оба этих диаметрально-вездесущих сегмента нравственности, приучиться верно различать их и заручиться фундаментальным знанием того, что благородно и что бесчестно, — поскольку именно в познании инаковостей, сплошь переплетающихся в разнородном единстве бытия, и состоит первое свойство человека, что по древнему мифу вдохнула в нас Афина, определив тем самым нашу натуру и наш удел — свойство мудрости… Наилучший же посредник между мудростью и душой — это искусство, ибо оно как эманация идеи, как энергетическая криптограмма фантазии поселяет в мышлении абстрагированные видения, символы, каковые, дабы их дешифровать, дабы ясно осмыслить, необходимо прочувствовать; если кратко, цитируя выдающегося художника: «Искусство — ложь, позволяющая постичь истину». И так как искусство суть творческое воображение — исток всех интеллектуальных инициатив и духовного потенциала, так как оно есть истинно человеческая прерогатива, есть начало разумного становления, есть тот ключ, что разомкнул человеку вольер животной природы — движущий фактор вознесения индивидуальности — божественное зерцало, то именно искусству долженствует быть светилом, по орбите вкруг коего направляется воспитание. И покуда сумерки неведения устилают дол сознания, вершины уже озарены животворящим пламенем Прекрасного.
В дальнейшем же, когда ребенок начнет приобщаться наукам, в силу своей натуры будет усваивать их посредством творческой синергии, что, несомненно, скажется положительно не только и не столько на эскалации интеллекта, но главным образом на раздвижении границ сознательных и подсознательных — росте личности — возвышении Гения. По примерному выражению одного замечательного славянского литературоведа: искусство и наука сродни двум глазам, совместно дающим объемность виденья…
В заключение отмечу следующее: мне довелось читать у разных авторов, что самый ранний возраст (первые пять-шесть лет) также обычно и самый знаковый, поскольку именно в этот особо восприимчивый период выкристаллизовывается первичный слепок души, который, пожалуй, можно уподобить восковой фигурке, вылепленной ваятелем как образец будущей скульптуры; затем на основе данного слепка возводится форма для отливки характера, что, будучи весьма несовершенным, требует впоследствии всесторонней доработки и шлифовки. Согласно сему, если в положенный срок пробудить у ребенка приверженность добродетели (чувство прекрасного — любовь созидания), внимательно оберегая на начальных порах от чуждого оной влияния, то можно заблаговременно предуготовить его к самостоятельной жизни и тем моральным дилеммам, — порою неочевидным для незрелого рассудка, но внятным непорочно-обостренной интуиции, — кои жизнь повсеместно ставит. Ибо хотя любая добродетель искусственна (являясь не чем иным, как эстетическим актом сознательности, или активным знанием блага) и, соответственно, требует искусности для своего претворения, однако архэ ее — нравственное чувство (синдересис178) — всегда естественно, имманентным эффектом разумности выступая, и, соответственно, ежели не замутнено примесями нерадивости, предрассудков, заблуждений, капризов и обид, действует естественным — безусловным — образом, — так в каждом человеке обретается Гений (обыкновенно одаренностью и талантом называемый), но отнюдь не каждый его сознает — отнюдь не каждый в него верит, а потому отнюдь не в каждом он въяве проявляется, лишь смутно брезжа в сумраке существования, не взошедшему солнцу подобно.
Итак, ссылаясь на Платона, вслед за Сократом заявлявшего, что всем порокам противоположно то, о чем гласит дельфийская надпись «Познай себя», — а равно на мой личный духовный опыт, — я с уверенностью утверждаю: «Порочность никогда не может познать ни добродетель, ни самое себя, тогда как добродетель человеческой природы, своевременно получившей воспитание, приобретет знание и о себе самой и о порочности».
Таковыми на мой взгляд надлежит быть азам воспитания. Сказано мною немногое, но большего сказать не решаюсь. Задачу же воспитания, как мне кажется, указует следующий завет: «Своими детьми должен искупить то, что я дитя своих родителей».
— Это прекрасные слова, — произнес я при безудержном вздохе, вновь напротив Себастиана севши, в глаза ему с неизреченной благодарностью глядя. — Прекрасные, сильные, воодушевляющие… но боюсь… утопичные… Вообще же все, что вами изложено, Себастиан, справедливо и поучительно, — я непременно буду помнить ваши благие советы и на них опираться… Но… — горестно потупился я. — «Человечество — это грязный поток. Надо быть океаном, чтобы принять в себя грязный поток и не сделаться нечистым». Действительность текуча, как ртуть, и столь же токсична…
Сцена мира слишком переполнена, слишком тесна, слишком шумна, слишком сумасбродна; всякий играет на ней трагикомедию своей жизни, драматургом коей выступает Судьба, декоратором — Обычай, а постановщиком — Случай; и все эти массовые действа — «хорошие», «посредственные», «дурные» — вклиниваются в друг друга, сумбурно перемешиваются, купно представляя собою
