— Я была в зале и подошла посмотреть полотно поближе. У меня была лупа, я спокойно смотрела всё, что мне было нужно, и не ожидала никакого подвоха…
— Что вообще-то удивительно, с учетом последних событий…
— Ты дашь мне договорить?
— Я просто пытаюсь тебя отвлечь и развлечь. Потому что голос у тебя такой, будто тебя только что душили.
— Ты угадала.
— В каком смысле? — растерялась Марта.
— Меня схватили сзади за шиворот и чуть не впечатали лицом прямо в живописный слой. Если бы я стояла у стены, то он бы меня по ней точно размазал. — Я опять начала дрожать от этих подробностей.
— Лунц?!
— Представь себе. Собственной персоной. Он так сильно меня схватил, что я подумала, он меня задушит. Воротник так врезался в горло, на шее до сих пор красные следы.
— И он тебе что-то сказал? Или просто душил?
— Он сказал, что с него хватит, и что я должна была всё понять, и что если я не прекращу, то он меня уничтожит. Слово в слово я не вспомню, но смысл был такой.
— А что ты должна прекратить? — удивилась Марта.
— Не знаю! Я думала, что он может запугивать меня из-за картины, но я ведь ничего не делала!
Я чуть не плакала.
— И он напал на тебя в зале? Там же всегда люди.
— Там и сегодня были люди. Но всё произошло так быстро, что никто ничего не понял. А смотрительница вообще решила, что мне стало плохо и наш милосердный господин директор заметил это и кинулся ко мне на помощь.
— Ловко, — оценила Марта. — И как ты себя чувствуешь?
— Отвратительно, — призналась я. — Но у меня появился еще один кандидат на роль сумасшедшего маньяка. Судя по всему, наш директор музея боится меня не на шутку. Иначе он бы не бросился душить меня прямо на своем рабочем месте при большом скоплении народа. И, учитывая его сегодняшнюю прыть, он вполне мог пакостить мне всё это время. Марта! Это какой-то ужас. Я жила себе припеваючи, не делала никому зла, ни с кем не ссорилась, ничего ни с кем не делила, но вдруг оказалось, что сразу несколько человек меня, мягко говоря, ненавидят. Да так ненавидят, что пытаются прямо-таки сжить со света!
— Думаешь, и с кремацией — это он?
— Не знаю. — Я пожала плечами. — Или он, или Нурция. Количество вариантов увеличивается прямо-таки с каждым днем.
— И что ты теперь станешь делать?
— Теперь я пойду домой, запру все двери, включу сигнализацию и лягу спать. А потом сяду работать. Мне нужно доделать тот портрет для Марка, и мне уже надоело бояться.
— А я за тебя боюсь… Вдруг Лунц пролезет к тебе в дом и еще что-нибудь устроит? Если он оказался таким скрытым агрессором.
— Но я ничего ему не делала!
— Это ты так считаешь. Чем-то ведь ты довела его до такого бешенства.
И я тут же вспомнила слова Аптекаря о том, что если мотива нет — это тоже мотив. А правда — не всегда то, что лежит на поверхности.
— И что ты мне предлагаешь? Идти сейчас к нему в кабинет и выяснять, чем же я провинилась? Чтобы он наверняка меня задушил?
— Да нет… Конечно, ты права. На рожон лезть не надо, особенно сейчас. Я думаю, надо подождать пару дней, и если он сам появится с новыми угрозами и предупреждениями, — то разобраться с ним и объяснить, что ты ничего не делала и не собираешься. Тем более картина на месте, и, значит, инцидент исчерпан. А если он не появится, то и Бог с ним.
Когда ты делаешь доброе дело, сначала убедись, не причиняешь ли ты этим гораздо большее зло. Когда ты творишь зло, оно тоже не всегда однозначно.
Я понимал, что мной руководили обида и злость, я знал, что люди всего-навсего несовершенны, но не мог им этого простить. Когда меня унизили, растоптали и выгнали, я почувствовал свою силу. Сила, управляемая смертельной обидой, может стать неуправляемой, может дать невиданный результат, и однажды ты почувствуешь, что это уже не просто сила, это уже — власть.
Власть может делать с людьми страшные вещи. Она позволяет человеческим поступкам быть непредсказуемыми или, наоборот, выстраивает их в последовательные ряды и автоматически возводит в разряд однозначных и оправданных. Она дает возможность смотреть на мир совсем с другого ракурса, из другой перспективы.
И что бы ни происходило — всё поправимо и всё управляемо. Потому что тебе решать. Тебе лучше знать — гибель это или спасение, ловушка или бегство, зависимость или единственный способ быть свободным.
Неправильно, что есть люди, наделяющие нас властью своими дурными поступками, жестокостью и своеволием. Я боролся с ними как мог. Это было в моей власти…
Райская птица стала коршуном и змеей-питоном. Она забыла, что она птица, забыла, как она прекрасна, она уже не помнила про шелк и танцы. Диковинные цветы засохли. Теперь она выслеживала и душила, объясняя и оправдывая всё только одним — любовью.
Она сливалась с листвой, пряталась в ущельях, делала вид, что отпустила, что ей нет до тебя никакого дела, но снова и снова сжимала хватку. Она не давала спать ночами, не давала летать днем, даже если ее не было рядом, — она была повсюду. Она пропитала всё своим запахом, своими мыслями, она привязала капканы к ногам, она надломила каждое перо в твоих крыльях и лишила тебя голоса. Но самое страшное — однажды ты поверил, что так — лучше, что так и надо. Зачем пытаться, если знаешь, что всё равно ничего не получится? Зачем улетать далеко от дома, если здесь есть всё, пусть не совсем настоящее, но очень похожее? Зачем стремиться к высотам, когда проще сложить крылья? Зачем сражаться, когда можно со всем согласиться? Страдать — чтобы она утешала. Быть беспомощным — чтобы уверить ее в могуществе. Стать зависимым — чтобы снова сияло ее оперение, чтобы она царствовала в этом лесу.
Но только волшебные песни, которые пела когда-то райская птица и давно уже их позабыла сама, — те песни стали вдруг прорастать в тебе. Ее сила и коварство тоже успели попасть в твою кровь. Ты тайно мечтал о свободе от нее, ты мечтал перехитрить, ослабить хватку и вырваться, но она была намного сильнее, чем ты думал, она была глубже, она была в тебе и была тобой! Смей ты ранить ее — ты ранил себя. Смей ты улететь от нее — ты улетал от себя. Ты запутался, тебе было страшно! Ты боялся узнать себя, ты боялся зеркал и глади озер. Ты не знал, от кого теперь прятаться.
Но однажды на лес обрушился дождь. И никто не думал, что ты это сможешь, но ты вырвался и улетел. Далеко-далеко, насколько хватило сил. Ты сказал себе, что теперь можно дышать. И тогда ты встретил ее, не такую, как все остальные, не ту, о которой предостерегала всегда райская птица. Ты сказал себе, что ничего не получится, ты по-прежнему остерегался птицы в себе. Но та, что была не такая, как все остальные, показала тебе, что мир устроен иначе. Она ничего не говорила, ты просто смотрел на нее, и все сломанные перья заживали, и капканы падали наземь, и голос вернулся. И ты вдруг поверил, что всё получится, что ты это смог, ты стал свободным — от райской птицы и от себя.
