Хасса Фахри, молодой египтянин, долго расплачивался за свою героинозависимость. Он работал в свинарнике с черными казертанскими свиньями, принадлежавшими к редкому виду. Со шкурой темного цвета, темнее, чем у буйволиц, приземистыми, волосатыми и жирными; из их мяса делали тонкие колбаски, вкуснейшие отбивные и колбасу. Ремесло свинаря отвратительно. Разгребаешь навоз целыми днями и подвешиваешь вниз головой туши заколотых поросят, подставляя тазик, чтобы собирать кровь. В Египте Хасса работал водителем, но, поскольку вырос в деревне, умел обращаться с животными. Только не со свиньями. Он был мусульманином, и свиньи вызывали у него отвращение. С другой стороны, уж лучше присматривать за свиньями, чем копаться, как индийцы, в буйволином дерьме. Хоть свиньи испражняются и много, но площадь свинарников ничтожно мала по сравнению с хлевом. Всем арабам это известно, и они предпочитают ухаживать за свиньями, а не валиться с ног от усталости, убирая за буйволицами. Хасса подсел на героин и постоянно сбегал из свинарника в Рим за дозой. Он стал законченным наркоманом, денег вечно не хватало, и знакомый пушер посоветовал ему заняться наркоторговлей в Мондрагоне — городе, напрочь лишенном точек сбыта. Парень согласился и обосновался с товаром возле бара Domizia. Сразу же нашлись клиенты. За десять часов он зарабатывал столько же, сколько за полгода работы в свинарнике. Как всегда и бывает, чтобы прикрыть его бизнес, хватило одного телефонного звонка от хозяина бара. Кто-то звонит другу, друг звонит кузену, кузен — собрату-каморристу, а тот уже сообщает кому следует. Имеют значение лишь начало и конец этой цепочки.
Через несколько дней люди Ла Торре, провозгласившие себя членами АОБР, появились на пороге дома Фахри. Пришли именно туда, а не на рабочее место, поскольку Хасса мог попытаться сбежать, лавируя между свиньями и буйволицами и тогда пришлось бы гнаться за ним по грязи и дерьму. Позвонили по домофону и назвались полицейскими, Потом посадили в машину и повезли куда-то. Но явно не в комиссариат. Когда Хасса почувствовал приближение смерти, у него началась странная аллергическая реакция. Тело, словно накачиваемое воздухом, начало раздуваться, как если бы паника вызвала анафилактический шок. Августу Ла Торре самому было не по себе, когда он рассказывал судьям о случившемся: глаза у египтянина превратились в щелочки, будто бы их засасывало в череп, из пор сочился густой, как мед, пот, изо рта текла белая пена. Убийц было восемь. Но стреляли только семеро. Марио Сперлонгано заявил в своих показаниях: «Мне казалось абсурдным и излишним стрелять в тело, из которого уже ушла жизнь». Но так было всегда.
Август явно упивался своим именем и стоявшей за ней историей. Каждый шаг босса, каждый поступок должны были сопровождать его легионеры, легионеры каморры. Когда убийство вполне мог совершить один человек или, максимум, двое, он отправлял целую команду. Часто присутствующим на экзекуции вменялось выпустить хоть одну пулю, хотя жертва уже давно была мертва. Один за всех, и все за одного Август считал, все его люди должны принимать участие в выполнении задания, пусть в этом и нет необходимости. Постоянный страх, что кто-то отступит, вынуждал его задействовать большие группы. В любой момент сделки, заключаемые в Амстердаме, Абердине, Лондоне, Каракасе, могли вскружить голову какому-нибудь каморристу и внушить ему идею работать исключительно на себя самого. Здесь настоящая цена коммерции — жестокость. Если ты от нее отказываешься, то теряешь все. Расправившись с Хассой Фахри, в его тело воткнули около сотни используемых героинщиками шприцев для ввода инсулина. Это недвусмысленное сообщение предназначалось всем живущим на территории от Мондрагоне до Формии. Босс никого не жалел. Когда один из самых преданных ему силовиков — Паоло Монтано по кличке Дзумпарьелло — не смог избавиться от кокаиновой зависимости и серьезно подсел на наркотики, Август велел своему близкому другу пригласить Паоло на встречу на ферме. Они приехали на место, но когда Эрнесто Корнаккья должен был разрядить обойму в наркомана, то испугался, что может попасть в босса, стоящего слишком близко к жертве. Август вытащил пистолет и прикончил Монтано, причем одна пуля срикошетила и попала Корнаккье в бедро, но тот был согласен и на пулю, лишь бы босс остался невредим. Дзумпарьелло тоже бросили в колодец и взорвали «по-мондрагонски». Легионеры пошли бы на все ради босса, они даже последовали его примеру и сдались полиции. В январе 2003 года после ареста жены Август сделал важный шаг — сдался. Обвинил себя и своих людей в совершении примерно сорока убийств, указал, где именно на просторах мондрагонских полей погребены останки взорванных им в колодцах жертв, признал свою причастность к многочисленным случаям вымогательства. Вскоре к нему присоединились Марио Сперлонгано, Джузеппе Валенте, Джироламо Роццера, Пьетро Скуттини, Сальваторе Орабона, Эрнесто Корнаккья и Анджело Гальярди. Для боссов, оказавшихся за решеткой, молчание — лучший способ сохранить авторитет, удержать, хотя бы формально, за собой власть, пусть тюремное заключение и отдаляет от реального управления. Но Август Ла Торре — особый случай. Несмотря на то, что он не только заговорил, но и увлек за собой верных соратников, ему не следовало опасаться, что в результате подобного отступничества его семья окажется под угрозой или что сотрудничество с силами правопорядка нанесет ущерб экономической империи мондрагонского картеля. Полученная от него информация имела огромное значение для понимания логики происходящих боен и истории эволюции власти на побережье Казерты и Лацио. Август Ла Торре, как и многие другие боссы каморры, говорил о прошлом. Без этих показаний не существовало бы истории власти. Без подобного подспорья факты, детали, механизмы обнаруживаются лишь спустя десять, двадцать лет, что сравнимо с пониманием человеком только после смерти, как при жизни функционировал его организм.
В смелом решении Августа Ла Торре и его соратников таился определенный риск: слишком велик был соблазн рассказать всю правду о деятельности клана, получив взамен возможность выйти через несколько лет на свободу и сохранить за собой легальную экономическую власть, передав решение силовых вопросов другим, в первую очередь албанским семьям. Как будто бы подробная и откровенная информация гарантировала им сохранение за собой легальной экономической деятельности и позволяла избежать пожизненного заключения и внутренних файд, вызванных сменой власти. Август не мог сидеть за решеткой и не мог смириться с долгими годами заключения, как это делали великие боссы, рядом с которыми он вырос. Находясь в умбрийской тюрьме, он требовал, чтобы ему готовили исключительно вегетарианские блюда, а поскольку видеомагнитофоны в камерах были запрещены, то, будучи киноманом, договорился с редактором местного телевидения о трансляции всех трех серий «Крестного отца» в удобное ему время — вечером, перед сном.
Судьи чувствовали двойственность ситуации: Ла Торре не отказывался от роли босса, несмотря на свои признания. Они составляли часть его могущества, и это видно по письму, адресованному дяде, где Август заверяет, что не упоминал его имени в связи с делами клана, но попутно умело включает и явную угрозу, адресованную дяде и двум его родственникам, пресекая таким образом даже теоретическую возможность появления в Мондрагоне враждебного боссу альянса: «Люди, которых твой зять и его отец воспринимают как защитников, окажутся их могильщиками».
