Мяка.
Личность подала бутыль Мяку и произнесла:
— Бери, дорогой. Хороший бутылька.
— Хороший, хороший, — подтвердил дежурный и, отвернувшись, зашагал прочь.
Железная дверь со скрежетом затворилась, там изнутри что-то бухнуло, словно кто-то ударил по ней чем-то нетвёрдым, и Мяк остался один с фанфариком большой величины. Снова пошёл густой мокрый снег. Небо серьёзно потемнело, низкие облака зависли над складами и вокзалом. Мяк подумал, что пора возвращаться к своим, спрятал бутыль под куртку и не торопясь зашагал по шпалам в сторону от вокзала.
Вскоре он спустился с насыпи к старой дороге, которая вела в те удивительные городские места, где существовала либертория.
Мяк шёл к своим, осторожно ступал по снежной слякоти, стараясь не оступиться, понимая, что должен в целости и сохранности доставить фанфарик. Быстро темнело, как это обычно бывает в это время года. Густой снег закрыл всю видимость так, что даже ближайшие предметы проглядывали сквозь снежную завесу только тогда, когда перед глазами Мяка оказывались метрах в двух-трёх.
Мяк эту дорогу знал хорошо — ему не раз приходилось добираться к Нуде от вокзала именно здесь, но сегодня с погодой творилось нечто необычное. Он уже пару раз натыкался на вроде бы знакомые столбы, уже пару раз ноги скользили, а один раз он еле удержался на ногах. Мяк неожиданно для себя крепко выругался и остановился, поправил бутыль под курткой, огляделся по сторонам. Окружающая картина его не радовала. Белое марево закрыло всё вокруг, стало темно, а по сути, он прошёл только половину пути.
«Не ночевать же здесь», — подумал Мяк и пожалел, что решил идти этой дорогой.
— Мог бы пойти через площадь, — тихо сказал он сам себе и удивился тому, как глухо прозвучали его слова. — Ну и времечко для свободной жизни! Надо же при таком хорошем фанфарике застрять здесь, в темноте!
Мелькнула мысль, что, может, стоит вернуться, но подъём по насыпи в такую погоду не обнадёживал на успех.
— Надо идти, — решил Мяк и в густом сумраке двинулся дальше. Ему вспомнилось лето — светлое лето с длинным-предлинным нескончаемым днём, — тёплая ночь со светлыми облаками, и он поёжился от окружающей сырости и наступившей кромешной темноты.
Он упёрся в мокрую кирпичную стену только тогда, когда ночь, точнее — глухой зимний вечер накрыл окрестности густой холодной темнотой, когда даже широко раскрытыми глазами было тщетно пытаться разглядеть что-либо впереди.
— Дошёл, — выдохнул Мяк и прижался спиной к стене. Ему казалось, что здесь его меньше будет засыпать снегом, но снег продолжал неумолимо падать, накрывая всё, что попадалось ему внизу.
Мяк осторожно повернулся влево и, ощупывая шершавую стену, двинулся к нудинскому лазу. В полной темноте пришлось идти медленно, одной рукой придерживая бутыль под курткой, другой касаться мокрых кирпичей. Обогнув развалины трансформаторной будки, он вышел к небольшой площади. Дальние фонари слабо подсвечивали стоящее впереди нежилое строение; там, где-то в темноте, находился вход, ведущий в подвал, где Нуда существовал уже более года.
Мяк на несколько секунд остановился, отдышался и не спеша, щупая ногами дорогу, двинулся в сторону лаза. У самой стены, куда слабенький свет от фонарей не достигал, он наткнулся на что-то твёрдое, споткнулся, стараясь сохранить равновесие, взмахнул свободной рукой и, крепко прижав бутыль к груди, рухнул лицом вперёд в мокрую снежную жижу. Несколько секунд он лежал затаившись, пытаясь понять, цел ли фанфарик. Чувства ничего ему не подсказывали, и только резкая боль в руке и коленке возвратили его к действительности. Здоровой рукой он ощупал бутыль — фанфарик был цел.
— А остальное? — спросил себя Мяк и повернулся набок. Ему от мысли, что он, может, что-нибудь сломал себе, стало сначала жарко, затем ледяная слякоть охладила его ладони, затекла под рукава, и ему стало уныло и скучно от этого свободного одиночества.
Боль постепенно затихала. Мяк медленно, потихоньку лёг на спину, осторожно вытянул ушибленную ногу. Колено ныло, но резкая боль ушла. Он подставил лицо под падающие хлопья снега и закрыл глаза — точно так же, как тогда, на Глиняной горе в детстве.
Каждую весну, как только появлялись большие проталины, ребятня с радостью бегала по освободившейся от снега земле. Снег за долгую зиму надоедал, а его серые, грязные остатки весной уже не радовали. На глиняной горе было интересно. Там росли громадные сосны, и крутые склоны, покрытые редкой травой, прекрасно подходили для беготни вверх и вниз. На дальнем, особенно крутом склоне местные когда-то пытались добывать глину, потом эту затею забросили, а на горе осталась могучая рытвина, как напоминание об этом прожекте, и гора с тех пор стала называться Глиняной.
Он на самом верху поскользнулся и кубарем скатился в самый центр рытвины, спиной прямо на мокрую глиняную жижу. В первые мгновения он понял, что вляпался в новеньком, демисезонном пальто в нечто липкое и грязное, лежал и даже боялся пошевелиться, чтобы не испачкаться ещё больше. Затем осознание непоправимой беды подкралось к нему, и он закрыл глаза от страха: как теперь появиться в таком безобразном виде перед матерью?
Солнце спряталось, набежала весенняя тучка, посыпался мелкий снег, снежная крупа падала ему на лицо.
Мяк пролежал уже минут пять. Спина основательно замёрзла — пора было что-то предпринять, и он с великой осторожностью решил встать.
«Сейчас я не боюсь, как там, на Глиняной горе», — подумал Мяк, положил бутыль рядом с собой на мокрый снег и, повернувшись на живот, встал на колени, а затем и во весь рост. До входа в жилище Нуды оставалось пару шагов.
— Вот ещё один! — просипел небритый, завидев, как Мяк пробирается вдоль тёплой трубы.
Небритый сидел в старом, повидавшем много чего на своём веку кресле у стены и смотрел на фонарь, освещавший часть подвала и почти всю утварь, которой Нуда обустроил своё место суще ствования.
— Ты Мяк, подлец, опять без фанфарика, лысый глаз! — прохрипел небритый. — Да к тому же ещё и полный зюзя, лысый глаз! Смотреть на тебя тошно!
Мяк, прихрамывая, подошёл к низкому столу и, вытащив бутыль из-за пазухи, выставил фанфарик на всеобщее обозрение.
Нуда, сидевший на голом матрасе, восторженно произнёс:
— Фанфарик! Вот это фанфарик! Ну, Мяк, это ты молодец, и никакой не подлец ты, Мяк!
— Он хороший — Мякушка. Он лучше нас всех, — добавила Воня. — Не то что Злыка — приполз и лежит. Вот кто у нас зюзя!
— Злыка не зюзя, он дурак. Вздумал в маркете ошиваться — вот и дали ему там, — возразил небритый. — Не шурши там, где другие. Теперь лежи. — Небритый встал и отошёл в
