обрушилась на меня реальность.
По какому-то дикому совпадению мальчика звали Валентином.
«Валька с Варькой» — называли нас наши друзья. А теперь мы были по отдельности. В восприятии наших бывших общих друзей нас ничто больше не объединяло, даже Федор. Все как-то удивительно быстро привыкли к тому, что теперь только мы с Федором.
«У Варьки с Валькой сегодня концерт», — говорили наши друзья. И это было правдой. Неизвестно, кто больше волновался: Валентин с подрагивающими, уже размятыми перед концертом пальцами или же я, неизменно восседавшая в первом ряду с пылающими ушами и непереносимой сухостью в горле.
«Ты у меня, Варька, хоть и технарь, а музыку чувствуешь удивительно», — похваливал меня Валька, выслушивая мои соображения и замечания после очередного концерта.
Теперь я часто натыкалась на его афиши. Словно нарочно их расклеивали там, где я бывала.
Я жадно впивалась глазами в свеженапечатанные листы афиш, словно пытаясь сквозь них заглянуть в теперешнюю Валькину жизнь. Привычные имена Моцарта, Листа, моего любимого Шопена вытеснились Скрябиным, Прокофьевым, Равелем, Дебюсси.
Я стояла подолгу перед афишами и сквозь огромные чернильные буквы его имени с конкретностью галлюцинации видела его, сосредоточенного, с откинутой головой и полуприкрытыми глазами, сидящим на самом краешке концертного стула.
Вот он замер на мгновенье, кажется, даже перестал дышать, а потом бросил резко гибкие кисти на клавиши и, уже спокойный, величественный, отключился от всего мира, одухотворенный завораживающими звуками своей музыки.
Валька всегда приносил домой свои новые афиши, еще пахнувшие типографской краской.
Мы крепили их кнопками к стене. И я, вдыхая в себя их сладковатый запах, с ужасом ощущала, как входило в меня неясное предчувствие того, что пройдет время, и я, чужая Вальке, наткнусь, слоняясь по улицам, на кричащие буквы его чернильного имени.
Что это было? Не знаю. Впрочем, я всегда чувствовала, что останусь одна. Не потому, что ему было плохо со мной. Просто я, наверное, не была способна высветить в его глазах то вдохновенное сияние, которым лишь за роялем озарялось его лицо.
«Ну что, плакса-вакса-гуталин? — встречал меня возбужденный Валька в своей уборной после концерта и, слегка касаясь губами моего распухшего лица, приговаривал ласково: — Я-то никак не могу понять, что за аккомпанемент примешивается к моей балладе. А оказывается, это Варвара моя носом хлюпает. — И уже серьезно: — Ну давай, наговори мне чего-нибудь».
И я «наговаривала». Я всегда считала себя полным профаном в музыке, и только когда в мою жизнь ворвался Валька со своим музыкальным миром, я поняла, что чувствую музыку кожей. Я не делала для этого никаких усилий. Я просто знала, что музыка — это он, мой Валька, и чувствовала ее так же обостренно-радостно, как и его.
Теперь я боялась музыки и в ней же искала спасенья. Я ощущала, как происходило освобождение от моих оков с проникновением в меня мудрой, грустной шопеновской музыки. Располагаясь во мне, эти волшебные звуки свершали некое очищение. Я начинала чувствовать себя свободной, щедрой, великодушной. Во власти музыки мысленно желала я счастья Вальке и, как в религиозном исступлении, казнила себя за отсутствие способности моего духа приносить жертву ради жизней других людей.
Но вместе с умолкавшими звуками кончался мой покой. И снова дано мне было ощущать свое стесненное дыхание под прессом опоясывающих средневековых лат.
Грузная медсестра выглянула в коридор и молча махнула мне рукой. Когда я подошла к ней, мне показалось, что взгляд ее стал мягче. Жестом пригласила она меня в кабинет. Видимо, это была лаборатория. Здесь тоже царила белоснежная стерильность, застекленные шкафы с пробирками и медикаментами, разложенными в строгом порядке, тянулись вдоль стен, и воздух был какой-то эфирно-йодистый, типичный запах больницы. В соседней маленькой комнатке с полуприкрытой дверью стояла перед распахнутым окном женщина с серым лицом. Она смотрела на больничный двор, где санитары носили матрасы, синела своим тусклым холодом лампочка реанимационной «скорой помощи» и разгуливала по-хозяйски больничная трехцветная кошка. «Может быть, у ее сына тоже есть кот, и она сейчас думает о том, кто его покормит», — почему-то стремительно пронеслось в голове.
— Годится твоя кровь, — вдруг неожиданно ободряюще кивнула головой медсестра. И уже другим, суровым голосом спросила: — Инфекционными заболеваниями в последнее время не болела?
Я отрицательно мотнула головой и почувствовала почти радость оттого, что наступил конец моему невыносимому тупому бездействию.
— А ну-ка, засучи рукав, — так же сурово приказала медсестра и, вынимая из застекленного шкафа пробирки, вдруг спросила: — Работаешь-то где?
— Я — математик. Работаю в научно-исследовательском институте. Кандидат наук, — торопливо заговорила я каким-то неприятным мне, почти заискивающим тоном.
— Математик, значит? — Медсестра с сомнением оглядела мою щуплую фигуру. — Ну ладно, давай посмотрим на твои математические вены. — И, склонившись над моей рукой, укоризненно покачала головой: — Как паутинки тоненькие вены твои математические. Ну ладно, придется кулаком получше поработать.
Я вдруг испугалась, что меня могут лишить этого права, единственной возможности искупления. Я даже задохнулась от ужаса и, заглядывая медсестре в глаза, заговорила быстро:
— Нет, нет, что вы! У меня отличные вены! Я ведь донор. Не верите? Правда. Когда я училась в университете, то несколько раз сдавала кровь.
Стремительно и непрошено вернула память затемненное и сразу словно осунувшееся здание Консерватории, зябкую свежесть подступающей ночи, маленькую деревянную скамейку под липами с расшатанными рейками на покатой спинке.
Валькин тихий смех и звездное, точно продырявленное небо.
Валька благодарно сжимал кончики моих пальцев и повторял без конца: «Я так рад, что ты пришла. Так рад».
Потом он вдруг засмеялся и произнес торжественно: «Варвара, я навсегда запомню этот концерт и твое присутствие на нем, купленное ценой твоей крови». А я смотрела в синий лоскут расстрелянного звездами неба и понимала только одно — кому угодно, хоть всему миру целиком и каждому в отдельности, я могу поведать, что такое счастье.
Господи, как давно это было! В тот вечер состоялся третий, заключительный тур конкурса пианистов, в котором участвовал мой Валька, тогда еще студент Консерватории. А я училась в университете. И мне, как всегда, не везло. Нашей группе предстояло писать контрольную по физике в тот самый главный для Вальки вечер. И тут спасительно замаячило наклеенное на доску объявлений приглашение студентов сдать кровь. За это полагается день отгула, и проблема для меня была просто и удобно решена.
Нам было очень весело тогда в ожидании своей очереди перед дверью донорского пункта.
Помню, нам вынесли на подносиках сладкий чай с калорийными булочками. И я все время тихонько смеялась, поедая
