только отрицательно покачал головой. Сквозь зубы процедил:
«Никогда! Можете убить меня, но этого я никогда не напишу!»
«О, нет! — злорадно сказал Пюнкэшди, ощупывая припухший глаз. — Мы не убьем вас, мы не убийцы, но мы заставим вас написать…»
Дежё, не отвечая, только отрицательно качал головой…
«А что касается безнравственного мерзавца, то, мне кажется, это относится не ко мне, а скорее к вам самим. По крайней мере я и мои друзья не живем тайком со своими племянницами».
Мне показалось, что я теряю сознание. Больше всего на свете мне хотелось умереть. Я посмотрела на Дежё. Беззащитный, он неподвижно стоял перед этими мерзавцами. Лицо его окаменело.
«Как можно читать высокопарные лекции о коммунистической морали, — беспощадно продолжал Пюнкэшди, — критиковать буржуазную мораль и в то же время тайком соблазнять сироту-племянницу, которая на двадцать лет моложе вас, запереть ее от всего мира, от людей, от молодежи, от жизни… И таковы все ваши идеи, вся система… Снаружи все сверкает, а внутри грязь, серость, мерзость…»
— Не знаю, было ли с вами когда-нибудь такое, — продолжала девушка. — Бывает, снится что-то ужасное, вы знаете, что спите, хотите проснуться, но не можете… Только стонете и ждете: вот-вот что-то произойдет, но ничего не происходит. В таком же состоянии была и я. Во мне все словно окаменело. Я не хотела слышать этих беспощадных слов, безжалостную правду, потому что этот тип говорил правду… Несколько лет подряд мне то же самое говорил Дежё, терзая самого себя. Мы мучили друг друга, бесконечно спорили по ночам и сколько раз решали порвать нашу связь, но не получалось…
Мы очень любили друг друга. Мы как одно целое… Я не могу представить свою жизнь без Дежё, как не могу представить ее без света, без воздуха… Для меня Дежё был самой жизнью. Ведь ему я обязана всем… Не он хотел и не я — это получилось само собой. Мы противились этому, знали, что нельзя… И все же это случилось. Мне было тогда восемнадцать лет… И с тех пор я страдаю… с тех пор я счастлива, с тех пор я знаю и он знает, что нас ждет суровое наказание. Дежё не нашел в себе мужества, боялся сказать об этом в партии. Не решался жениться на мне. Я напрасно убеждала его, говорила, что здесь нет ничего особенного, что товарищи поймут, это бывает с людьми, в истории много таких примеров… Но он не решался, стыдился. А сейчас этот вооруженный молодчик, этот контрреволюционер бросал нам в лицо беспощадную правду… Потому что в словах его только это и было правдой… А ведь мы думали, что наши отношения — тайна, известная только нам… Дежё честный человек. Самый честный человек в мире. И это его сломило. Тогда, вечером двадцать восьмого октября, он понял, что не был примером для молодежи и потому ему не верили…
Остальное уже не имеет значения. Дежё не написал заявления, как ему ни угрожали. Он стал бесчувственным, как труп. Тогда Пюнкэшди сказал, что если он не напишет заявление, они изнасилуют меня… у него на глазах… Я замерла от ужаса. Дежё молчал. Только отрицательно покачал головой — нет, не подпишет, даже если они изнасилуют… Я видела, что они не сделают этого… Может быть, если выпьют еще… Потом они ушли, пообещав вернуться. Дежё ничего не ответил. Лег. Я прижалась к нему. Пыталась говорить с ним, подбодрить, влить в него жизнь… Но он только смотрел на меня мертвым взглядом.
«Ты позволил бы, чтобы они… меня?..»
Он словно очнулся.
«Да»? — ответил он едва слышно.
Я оцепенела. Разрыдалась. Посмотрела на него:
«Дежё, нет, нет, это неправда! Или ты меня не любишь?»
«Очень люблю, — ответил он. — Люблю больше жизни…»
«Но как же ты мог сказать?..»
«Нет, я не подписал бы это заявление… Все же во мне что-то осталось… капля чести… Но сейчас уходи, оставь меня одного. Я хочу остаться один…»
«Прогоняешь? — испуганно спросила я. — Ты меня прогоняешь?»
«Уходи. Немедленно приведи Шари Каткич!»
Я не пошла. И не уйду. Я не откажусь от Дежё. Пусть меня осуждают все. Я не сделала ничего плохого, никому, не причинила зла. Я не знаю своих родителей, воспитывалась в сиротском доме. Когда мне было пятнадцать лет, Дежё взял меня к себе, он тогда только вернулся из-за границы. С тех пор у меня есть дом… Я никогда никому не принадлежала, только ему, и никогда не буду принадлежать никому, кроме него.
Она замолчала.
Под впечатлением рассказа Клари Кальман только повторял про себя: «Какой ужас! Какой ужас…» Затем он встал.
— Клари, — сказал он.
— Да?
— Я одного не понимаю: почему профессор не женился на вас? Зачем нужно было превращать это в такую сложную историю, где уже затронута совесть?
— Мы много говорили об этом. Он никогда ясно и четко не высказался. Я думаю, потому что перед руководителями партии, особенно перед теми, кто знал его по эмиграции, он всегда был пуританином, человеком кристально чистым, аскетом. Другая причина, возможно, в том, что в своих лекциях и статьях он устанавливал очень строгие моральные нормы, доходя подчас до преувеличений. Поэтому он стеснялся, боялся за свой авторитет, за свое имя в науке. Что скажут студенты?.. Словом, не знаю.
— Все равно, — сказал Кальман, — я не вижу здесь ничего предосудительного. — Он ходил взад и вперед по комнате. Затем продолжал: — Успокойтесь, Клари, Пюнкэшди и его банда больше не придут. Мы поставим профессора на ноги. До утра я что-нибудь придумаю. — Он посмотрел на часы. Было начало первого.
В прихожей раздался резкий звонок.
Клари побледнела. Если бы Кальман не поддержал ее, она бы упала на пол… Кальман осторожно уложил ее на диван и, готовый ко всему, пошел открывать дверь.
На пороге стояла Шари Каткич.
— Что случилось? — спросила она Кальмана. И уж потом на лице ее отразилось нескрываемое удивление. Она знала, что он был среди мятежников.
— Входи, — сказал Кальман, — я сейчас все объясню.
Девушка вошла в комнату. Она растерянно смотрела то на лежавшую в обмороке Клари, то на Кальмана. Потом отбросила назад коротко остриженные русые волосы, скинула плащ и нерешительно приблизилась к дивану.
— Не из-за тебя? — спросила она.
— Что ты, Шари, не глупи!
— Ты с мятежниками?
— Был раньше.
— Принеси мокрое полотенце.
Кальман вышел. Через несколько секунд он вернулся с белым вафельным полотенцем в руках. Один край полотенца был влажным.
— Отвернись…
Кальман отвернулся. «Как уверенно действует Шари, — подумал он. — Пришла как раз вовремя…»
Шари расстегнула халат Клари
