и начала мокрым полотенцем медленно растирать ей грудь. Клари долго не приходила в себя. Наконец, она устало открыла глаза. Увидев Шари, заплакала и так горько, что ее с трудом удалось успокоить.
— Ей нужно дать немного вина, — сказала Шари. — Есть вино в доме?
— Да… в буфете найдешь.
— Товарищ Кальман, достаньте… пожалуйста.
«По-видимому, Шари больше не сердится на меня, — решил Кальман, — если уж шутит». Он налил стаканчик и осторожно понес его к дивану.
— Став борцом за свободу, товарищ Кальман забыл об элементарной вежливости! — сказала Шари. — А мне вы налили? Или видите во мне врага?
— Не болтай, тогда я не принес бы и Клари.
— Клари сейчас вышла из строя, а выбывший из строя уже не враг… Но я… я вполне здорова.
— Шари, — серьезно спросил Доктор, — ты действительно думаешь, что я враг?
— До тех пор, пока вы не убедите меня в обратном, да.
— Шарика, не обижай товарища Кальмана… Он очень порядочный человек. Но что случилось? Ты пришла так поздно, несмотря на комендантский час. Может быть, плохие вести? — шепотом спросила Клари.
— Как сказать, — начала девушка. — Ничего особенного, но я не скажу ни слова, пока не узнаю все о Кальмане.
— Расскажите ей все, — подбодрила Клари Кальмана.
Около часа Доктор рассказывал свою историю недоверчивой Шари. Девушки обрушила на него ливень перекрестных вопросов.
Наконец она сказала:
— Давно пора было одуматься… Я не забыла, как ты и другие твои слишком ученые друзья иронизировали: «Крестьянскому философу снятся разные ужасы…» Ну да ладно, теперь это не имеет значения.
— А откуда ты узнала, что я был среди мятежников?
— Откуда? — спросила девушка. — Да ведь у твоих студентов глаза открылись раньше, чем у тебя. Двадцать шестого вернулось человек пятнадцать из них во главе с маленьким Геренчером.
— А сейчас где они?
— Часть вернулась домой, в провинцию, некоторые в общежитии, а кое-кто работает со мной.
— Ну, теперь ты можешь сказать, зачем пришла, Шарика? — спросила Клари.
— Я пришла, чтобы бороться… Ребята спрашивают — и вопрос этот вполне закономерен, — что с профессором Борбашем. Если он скажет, что Имре Надь предатель, то они поверят.
— Но, Шарика, Дежё этого не скажет… Он очень уважает Имре Надя… — сказала Клари. — Назвать Имре Надя предателем! Это немыслимо…
— Мыслимо или нет, но Имре Надь предатель! Я так считаю. Только ребята мне не верят. Они говорят, что я сектантка. Они признают, что во многом я права, но хотят бороться только против контрреволюционеров-бандитов, а не против правительства.
— Сложное положение, — сказал Кальман. — Мне кажется, Шарика, ты перехватила. Сейчас нам нужно усиливать правительство и бороться против бандитов, которые выступают против правительства.
— Боже ты мой, — схватилась за голову девушка, — и у нас в университете такие преподаватели, к тому же еще философы, и они учат диалектике… Ужасно! Алика, умоляю тебя, где твой здравый смысл? Попытайся мыслить реально. Пусть тебя не волнует, как оценивают происходящее там, наверху, в руководстве партии. И они тоже люди, а сейчас там неразбериха, какой никогда не знали марксистские партии. Там смотрят на события сверху, а нам снизу виднее.
Она отпила глоток воды и продолжала:
— Правительство считает восстание народным, национальной революцией. Это никак не вяжется с действительностью. Если это революция, тогда нужно следовать марксистско-ленинской теории… Но какая же это революция, когда преследуют коммунистов?! Вот где доказательства хромают… Дают амнистию всем взявшимся за оружие, более того, правительство формирует из них свои вооруженные силы. Правительство признает деятельность национальных комитетов, ставит их даже выше Советов, Имре Надь включает в правительство людей, которые снискали себе известность борьбой против пролетарской власти… Друзья этих людей сидят в тюрьмах — их выпускают и реабилитируют.
— Кого ты имеешь в виду? — спросил Кальман.
— Кого? Например, Белу Ковача.
— Бывшего секретаря партии мелких сельских хозяев?
— Да. Его арестовали за участие в заговоре Ференца Надя — Дальноки.
— Верно, — кивнул Кальман.
— Если один из участников контрреволюционного заговора может быть министром в правительстве, то почему генерал Лайош Дальноки Вереш, который сидит сейчас в тюрьме, не может стать командующим армией? Нужно тогда выпустить из тюрьмы и его и других. Назначение Белы Ковача министром означает, что Имре Надь признает справедливость заговора тысяча девятьсот сорок седьмого… Кто же прав: те, кто, защищая народную власть, осудил этих людей, или те, кто боролся против народной власти? Здесь не может быть компромисса! Огонь и вода несоединимы… Я могу продолжать?
— Говори! — сказал Кальман.
— Многопартийная система… Ты хорошо знаешь, что для нас это пройденный этап. Удовлетворение этого требования означает отказ от диктатуры пролетариата. Разве восстановление буржуазной демократии не есть контрреволюция? Я учила, что это так! Здесь, Алика, не может быть компромиссов. И если все это делает коммунист, то он предатель независимо от того, сознательно он поступает или нет, хочет он этого или нет! Лавина тронулась… Не думаешь ли ты, что люди, которые срывали красные звезды, сжигали красные флаги, громили комитеты партии, убивали их защитников, вырезали у людей сердца — и все это во время боя, — что эти люди, придя к власти, снова будут вывешивать красные звезды и красные флаги? Восстанавливать памятники советским воинам, здания партийных комитетов? Наивное предположение… Может ли в таких условиях сохраниться диктатура пролетариата? Нет, ты должен это видеть по крайней мере так же ясно, как я. Знаешь, что сейчас нужно?
— Что? — спросил Кальман.
— Новое правительство! Коммунистическое правительство, которое сильной рукой наведет порядок и затем приступит к исправлению ошибок. И за это мы должны бороться…
— Может быть, ты и права, Шарика, — сказал Кальман, — но положение значительно сложнее, чем тебе; кажется.
— Словом, снова начать сейчас спорить, гадать, оценивать обстановку?! Алика, ничего не делается само собой. Нужно действовать, действовать так, как мы находим правильным. Завтра мы сформулируем свои взгляды и, если обстоятельства вынудят…
— Что нужно делать, по-твоему?
— По-моему, — ответила девушка, — нужно помешать объединению контрреволюционных сил. Надо оторвать от них честных, но заблуждающихся людей… Необходимо внести ясность. Нужно посеять смятение в ряды противника. Этому послужит выпуск листовок, в которых будет сказано, что мы не отдадим назад заводы, землю, что мы хотим строить социализм. Пусть люди подумают. А потом мы пойдем дальше. Ротатор я уже достала.
— Хорошо, начнем, — сказал Кальман, — но сегодня не будем говорить с профессором. Лучше утром… Я сам поговорю с ним.
Эржи разбудила какая-то возня у дверей. Сначала щелкнула ручка, потом кто-то стал поворачивать ключ в замке. Сердце ее сжалось от страха, она боялась шелохнуться. Лежала и ждала, что будет. Грудь ее тяжело вздымалась. Она дышала порывисто, неровно. «Пришли за мной!» —
