Роуса выдергивает руку.
– Я не допущу, чтобы тебя казнили. – И, как только слова эти срываются с ее губ, она думает, что, наверное, так и есть.
Лицо его смягчается, и она на миг видит в нем одинокого ребенка, который надеется криком прогнать ночь. Дрожа, она поглаживает его по щеке. Все равно что приласкать полудикого волка.
Он берет ее за руку, а потом торопливо прижимает ее к себе с такой силой, что она едва может дышать. Она так и застывает в его объятиях. Наконец он выпускает ее.
– Ступай. Тебе нужно отмыть землянку.
Она берет ведро и щетку и отправляется вниз по холму. Она не оборачивается, но знает, что он смотрит ей вслед. Глубоко в груди она по-прежнему чувствует отголоски передавшейся ей дрожи его рук, точно скрежет сталкивающихся ледников.
В землянке пусто и холодно. С той самой ночи сюда никто не заходил. Крови оказывается больше, чем помнится Роусе. Она замерзла и затянулась корочкой алого льда с рубиновыми вкраплениями. Но теперь, с началом оттепели, темные лужицы оттаивают, и кажется, что сам пол истекает кровью.
Комнатку наполняет кислый медный запах. У Роусы сжимается желудок, и она подавляет рвотные позывы.
Она торопливо прибирает: сперва поливает из ведра скамью и тюфяк, потом принимается за пол. От воды запекшаяся кровь снова становится жидкой, и Роуса сметает пропитавшуюся ею солому вместе с грязью в большую кучу. Но как теперь вынести это жуткое месиво на улицу? Наверное, не стоило лить на пол столько воды. Тогда солому можно было бы сжечь.
В конце концов Роуса собирает ее в охапки, запихивает в ведро и несет к ручью; там она бьет башмаком по льду, проделывает в нем дыру и выливает мерзкую жижу в воду.
Она вся перепачкалась бурой кашицей и поэтому плещет себе на грудь и руки, старательно отмывая платье от пятен.
Но хотя бы в землянке больше не пахнет кровью. Только поднося пальцы к самому носу, Роуса улавливает еле заметный запах… как будто сырого мяса. Она закрывает глаза и несколько раз сглатывает, пока не пройдет комок в горле.
Внезапно за спиной у нее слышится покашливание. Роуса резко оборачивается.
В дверях, запыхавшийся, как после бега, стоит Паудль. Он с изумлением разглядывает ее мокрую одежду и качает головой.
– Сельчане уже сплетничают вовсю, – тяжело дыша, выпаливает он.
На Роусу накатывает дурнота.
– Что они говорят?
– Та старуха – Гвюдрун, да? Она утверждает, что знает, кто убил Анну.
– Ну тогда она провидица. – Роусу мутит: она уже знает, что сейчас скажет Паудль.
– Они говорят, что второй жене Йоуна, то есть тебе, была выгодна смерть Анны.
И тут Роуса начинает хохотать. Это так же неожиданно для нее самой, как и для Паудля, но она не может перестать и сгибается пополам от смеха. Она понимает, как все закончится: ее привезут на альтинг и повесят. Мужчинам за убийство отрубают голову, а женщин вешают – так рассказывал ей пабби. Тела казненных оставляют гнить в назидание остальным. Вороны обгладывают их до костей.
Смех ее переходит в прерывистые заикания. Йоун такого не допустит. Но если обвинят ее, это подтвердит его невиновность…
– Я не дам тебя в обиду. – Паудль обнимает ее.
– Нет! – Она упирается руками в его грудь и пятится назад. Она не может подвергать его опасности, не может позволить ему шагнуть в болото, которое поглотит их обоих.
Он хочет подойти ближе, но она вытягивает руки перед собой, будто обороняясь от нападения.
– Я мужняя жена, и не тебе меня спасать.
Он останавливается, и в глазах его отражается такая боль, что она чуть было не сдается и не падает в его объятия. Она переводит дыхание.
– Мне нужно… нужно рассказать Йоуну, что они говорят.
Он скупо кивает.
– Можно с тобой?
– Конечно, – говорит она, словно они друг другу чужие.
Паудль идет следом за ней вверх по склону, и жалящие капли превращают красивое белое покрывало в серую топкую жижу. Если дождь не прекратится, селению будет грозить потоп – опасность даже более серьезная, чем метель.
В грязи под ногами Роусы что-то сверкает. Она наклоняется. Маленькая стеклянная женщина. Одна рука у нее откололась, а вглядевшись пристальнее, Роуса замечает еще и глубокую трещину, проходящую через самую середину фигурки, как будто на нее наступили. Теперь она изуродована, и остается лишь выбросить ее. Но Роуса подбирает и прячет в карман эту хрупкую вещицу, прочностью которой совсем недавно так восхищалась.
В десяти шагах от дома они слышат громкие мужские голоса и женские вопли.
На одно страшное мгновение Роуса воображает, что это Анна воскресла, выпуталась из савана и пронзительно кричит.
Однако, подбежав ближе, она узнает голос Катрин. Дверь открыта нараспашку, и слова хорошо слышны на улице.
– Я тебя знаю, Йоун. Я по глазам вижу, что тебе стыдно.
– Попридержи язык, женщина, – огрызается Йоун.
– Ее обвиняют, а ты даже не пытаешься вмешаться! Изверг ты!
Роуса застывает под дверью.
Медленно, понизив голос, Йоун отвечает:
– Пустые сплетни вовсе не то же самое, что обвинение на альтинге.
– От одного до другого недалеко. И если из-за тебя с ней что-нибудь случится…
Роуса входит в кухню, и Катрин тут же умолкает. Они с Йоуном, раскрасневшись и бросая друг на друга злобные взгляды, стоят по разные стороны hlóðir. Пьетюр сердито наблюдает за ними из угла.
– Роуса! – Йоун сжимает ее в объятиях. – Я не позволю им тебя погубить. Доверься мне. – Лицо его совершенно искренно, будто он верит собственным словам.
– Эти пересуды уже губят ее, – говорит Катрин.
– Но что я могу сделать? Я не знаю, что случилось с Анной! – отрезает Йоун, но тон его, хоть и резкий, кажется очень убедительным – ничто в голосе не выдает лжи.
– Тогда почему ты не ищешь убийцу? – наступает Катрин. – Люди ждут, что ты в ярости бросишься на поиски того, кто распорол живот твоей жене, точно рыбе. Почему же ты не обыскиваешь каждую пещеру в Исландии? Разве что… – Глаза ее расширяются. – Ты знаешь! – Она зажимает ладонью рот. – Господи! Ты знаешь, кто это сделал!
– Нет, конечно! Но каким образом моя ярость заставит негодяя сознаться? Нужно выждать удобный момент – иначе можно его спугнуть.
– Пока ты выжидаешь, они уже обвинили Роусу!
Роусе кажется, что жизнь утекает из ее ладоней, словно тающий лед. Йоуну проще простого рассказать всем, что она преступница. Она уже готовится сознаваться. Быть может, Паудль и Катрин поймут, что она вовсе не собиралась убивать Анну, только хотела спасти ребенка – сморщенное крохотное существо, которому не суждено было сделать ни единого вдоха.
