В очередной раз оказавшись в Голландии, он приобрел мыло, шелковые чулки, сигареты, ром, коньяк, печеночный паштет, яичный ликер, шоколад, консервированные ананасы и ветчину, пылесос, 36 граммофонных пластинок, пианино, консервированное молоко, а также 96 банок заливных угрей по цене от одного до двух с половиной гульденов за банку.
Вот на этот последний пункт я и обратила внимание. Ни в каком тирольском меню заливных угрей я никогда не видела. Их готовят, погружая в бульон с добавлением различных трав, и едят холодными, когда, остыв, бульон превращается в желе. Питательные, дешевые и мясистые угри гораздо привычнее для Лондона, и на Ист-Энде это традиционная пища бедняков, хотя варианты этого блюда известны в Голландии, Франции, Германии и Италии.
Наверное, Гебль подумал, что ему пора переключиться на что-то новое просто потому, что эти консервы везде продавались и он мог везти их как голландский деликатес; а может быть, это показывало, что теперь его инсбрукское кафе посещали представители разных национальностей. Гебль упоминал об офицерах, рабочих-оружейниках, выздоравливающих солдатах и отпускниках.
Гебля обвиняли еще и в ведении двойного бухгалтерского учета. Он вписывал путевые издержки там, где их вовсе не было, «рисовал» высокие цены на купленные им товары. Он выписывал кипы фальшивых счетов, якобы подтверждавших эти взвинченные цены, чтобы ввести в заблуждение своего бухгалтера, – вот только аферист из Гебля оказался никудышный. Служащие стали замечать, что часто счета, выставленные Геблю, были написаны его рукой, даже если поставки шли от якобы третьего лица.
На двадцать седьмой странице в дело вмешался прокурор. С учетом всей низости проступков Гебля он назвал его «врагом народа» (Volksschädling). Гебль – это человек, от которого следует ожидать persönliche Sauberkeit (то есть «личной чистоты», «порядочности»), потому что, имея награды, он стоит в первых рядах нацистского движения. Он злоупотребил доверием фюрера. Суд может запретить Геблю работать и вынести постановление о закрытии кафе; а самое страшное – он теперь подлежит «искоренению из народа». Это последнее требование прокурора весьма недвусмысленно намекало на смертный приговор.
Читая список, я была заинтригована упоминанием о «личной чистоте», и разыскала законодательный акт, по которому Геблю предъявляли обвинения. В разделе 4 «Положения о “врагах народа”» (Volksschädlingsverordnung) от 5 сентября 1939 года указывалось, что «любое лицо, использующее исключительные условия военного времени для совершения преступления, заслуживает смертной казни, если здоровое национальное чувство требует ее в связи с особенно предосудительным составом преступления».
Как и почти все акты нацистских времен, «Положение» было тщательно продумано и направлено на защиту немецкой военной экономики от черного рынка. Весь режим, конечно, был мрачным и морально ущербным, но для него было насущно необходимо создать образ кристальной чистоты и закрепить его в сознании всей страны.
Среди архивных бумаг я обнаружила подробные указания, как организовать защиту, собственноручно написанные Геблем своему юристу. Он изучил каждый абзац на всех тридцати трех страницах и раздраженно отметил, что никак не мог «быть 12 лет стопроцентным нацистом, а потом ни с того ни с сего сделаться врагом народа». Он жаловался:
…Я не раз просил отправить меня на фронт, и, если бы эту просьбу удовлетворили, ничего не произошло бы. Я видел, как все без исключения покупали что-нибудь для себя, а так как поставок было достаточно, я мог совершать покупки для ведения бизнеса и предлагать своим посетителям (солдатам и отпускникам – раненым) большой ассортимент качественных товаров.
Гебль утверждал, что не получил никакой прибыли; как раз наоборот – было бы гораздо выгоднее и прибыльнее торговать дешевым эрзацем. Это показалось мне весьма слабым аргументом, притом что Гебль свои действия объяснял постоянными жалобами посетителей на плохое качество еды и напитков, продававшихся в кафе.
Жена Гебля не избежала такой же участи. Обвинений у нее было меньше, но все равно по законодательству военного времени они были достаточно серьезными. Например, ей вменяли приобретение 1504 яиц на отцовской ферме, самовольную доставку их в Инсбрук, а также получение 230 пар шелковых чулок, из которых 96 она продала, а остальные оставила себе.
Прокурор отметил, что Берта управляла кафе, пока Гебль находился в отъезде, и что она всегда боялась призыва в армию тех, кто у нее работал, особенно главного кондитера Йозефа Мосны. Ее обвиняли в том, что через армейского чиновника она вышла на некоего доктора, который обнаружил у Мосны едва заметный тик, и этого оказалось достаточно для освобождения от службы. В благодарность чиновник получил от Геблей коробку шоколадных конфет.
Защита Гебля строилась на том аргументе, что товары класса люкс он предлагал исключительно посетителям своего кафе. Утверждалось, что он никогда не искал личной выгоды, хотя сам он признавал, что некоторые факты, особенно бутылки виски, «говорят о другом». В конце автобиографии, написанной в октябре 1942 года, Гебль очень просил для искупления вины отправить его на фронт, чтобы избежать расстрела, который был бы для него неминуем:
Теперь, когда мне разъяснили всю серьезность совершенного, у меня осталось лишь одно желание: попасть на фронт и доказать, что и раньше, когда я обращался с этой просьбой, и уж тем более теперь, когда само существование рейха находится под угрозой [sein oder Nichtsein des Reichs], я готов отдать жизнь за фюрера и его движение.
В этих строках как будто слышится раскаяние, что он, Гебль, рискнул хотя бы на миг усомниться в окончательной победе нацистского рейха.
Среди судебных материалов я нашла замечательную переписку Геблей со своими адвокатами по уголовным делам. В Великобритании такая переписка считается профессиональной тайной и в силу этого называется частной; она никогда не появится в папке с судебными материалами. Зато эта находка помогла мне разглядеть изнанку дела.
18 декабря 1942 года доктор Маркл, юрист Берты, написал Геблю в тюрьму, что очень озабочен одним из его писем, и заметил, что Гебль неправильно понял ситуацию. По-моему, Гебль перестал доверять своему юристу, доктору Манну, и хотел, чтобы его старый друг Маркл стал представителем не только его самого, но и жены. Маркл возразил, что это почти наверняка создаст конфликт интересов. Он отсоветовал Геблю менять юристов, чтобы не создавать впечатления, будто доктор Манн не уверен, что выиграет дело: ведь такие психологические соображения никак нельзя сбрасывать со счетов. Маркл убедил Гебля, что он находится в надежных руках, и пообещал, что вместе с Манном будет работать «за сценой».
По просьбе Гебля доктор Маркл согласился выйти на гауляйтера Гофера и попросить его вмешаться в дело, хотя Маркл и сомневался, что Гофер будет к этому готов. В конце концов Маркл все же убедил Гебля, что перенос слушания на время после Рождества 1942 года – это хорошо: дело сложное, бумаг много, защитникам нужно время, чтобы подготовиться как следует и все успеть.
