Мне думается, не прикрашивайМы самых безобидных мыслей,Писали б, с позволенья вашего,И мы, как Хемингвей и Пристли.
(Б. ПАСТЕРНАК).МАША: Посмотреть порой на сложные вещи как бы отстраненно также было в числе необыкновенных умений Милы. В таких случаях, видя, что обсуждаемая проблема представляется неразрешимой, Милочка с каким-то юношеским азартом вдруг восклицала: «Да завались оно всё за ящик!»
АНДРЕЙ: Я теперь жизнь свою не представляю без этой поговорки!
МАША: Как пароль мы передавали выражения, которые становились общими и для Милы, и для нас. Однажды, много лет назад, Миле пришлось обратиться по печальному поводу к агенту бюро ритуальных услуг. Та, напутствуя Милу, перечисляла предстоящие хлопоты и всё приговаривала: «И без денежки никуда не ходим». Мила рассказывала это с печальным юмором, и мы взяли это высказывание на вооружение. Оно было актуальным в советское время, осталось таковым и поныне.
Ей очень понравились слова нашего трехлетнего внука, который, принимая активное участие в перестановке мебели, нарочно спотыкался и бесконечно повторял вслед за мной, сказавшей «боже мой, опять?!»: «Бозе мой, бозе мой, опать…». Когда Милочка практически перестала видеть, то часто шептала, нащупывая на столе зажигалку, эти слова именно в такой транскрипции.
Мила по-особенному трепетно относилась к традициям, которые чтились в доме Ермолинского – Луговской. И то, что перстень с руки Михаила Афанасьевича Булгакова оказался на руке Милы, было закономерным.
АНДРЕЙ: А как это произошло?
МАША: После смерти Булгакова его перстень носила вдова Елена Сергеевна. Она рассказывала, что Михаил Афанасьевич надевал этот перстень с аметистом всякий раз, когда должен был читать труппе новую пьесу. Чтения проходили удачно, ибо перстень был – как утверждал Михаил Афанасьевич – заговоренный.
После ухода Булгакова Сергей Александрович остался дружен с Еленой Сергеевной. В 1950 году Ермолинский получил возможность прочитать труппе театра имени Станиславского свою пьесу «Грибоедов». Он очень волновался. И этому было много причин, одна из них – в том, что Сергей Александрович еще не был реабилитирован. Елена Сергеевна, как никто понимавшая волнение драматурга накануне читки, сняла с пальца заветное кольцо и надела на руку Ермолинского – на счастье. А когда она узнала, сколь успешно прошло чтение – пьеса стала «хитом» и украшала репертуар театра не один сезон, – то просила Сергея Александровича оставить кольцо у себя.
После смерти Сергея Александровича кольцо – в память о Михаиле Афанасьевиче, Елене Сергеевне и своем муже – стала носить Татьяна Александровна, причем, видимо, по умыслу – аметистом вниз. А после ее ухода, также камнем вниз, пряча кольцо от чужих глаз, стала носить Мила.
И снова роковое число февраля заставило нас плакать: Мила умерла 14 февраля, а хоронили ее в годовщину смерти Татьяны Александровны и Сергея Александровича.
АНДРЕЙ: Мила вспоминается оптически очень отчетливо, хотя ее прекрасный облик всегда был окутан сизым дымом: сигарету она буквально не выпускала из рук. Для Милочки сигарета в руке – иногда в длинном мундштуке – атрибут непременный. Портрет ее мог бы иметь подпись: «Красавица курящая».
МАША: И в конце жизни, уже практически ничего не видя, Мила ощупью находила пачку с сигаретами и зажигалку. Пламени ее она не видела, но реагировала на щелчок, обозначавший зажигание. И тогда начиналась новая мука: конец сигареты должен был попасть в голубоватое пламя зажигалки…
АНДРЕЙ: Вспоминая эти последние для Милы времена, нельзя не поражаться тому мужеству, той стойкости, с которыми она переносила постигшие ее в конце жизни недуги.
МАША: Не было дня, а чаще – позднего вечера (мы обе «совы»), чтобы мы не говорили по телефону. Она часто просила повторить стихотворение, которое я помнила из моей филологической юности, малоизвестного теперь поэта Ивана Тхоржевского:
Легкой жизни я просил у Бога:«Посмотри, как мрачно всё кругом!»И ответил Бог: «Пожди немного,Ты еще попросишь о другом».
Вот уже кончается дорога,С каждым годом тоньше жизни нить.Легкой жизни я просил у Бога —Легкой смерти надо бы просить…
АНДРЕЙ: Мила, проделав путь от комсомолки и члена партии, пришла к глубоко прочувствованной вере в Бога. Быть может, именно это помогало ей с достоинством и смирением переносить все страдания, выпавшие на ее долю.
МАША: Мила действительно была мне сестрой, была очень важной частью моей жизни. Многие телефонные разговоры заканчивались цитированием любимого нами Пастернака. И теперь, думая о Миле, я обращаюсь к ней, к ее светлой памяти словами, в которых для меня навсегда заключен ее образ: «Сестра моя, жизнь…»
Наталья Громова
Историк советской литературы, автор книг «Все в чужое глядят окно», «Ключ. Последняя Москва», «Странники войны. Воспоминания детей писателей. 1941–1944», «Ольга Берггольц: Смерти не было и нет» и других. Ведущий научный сотрудник Государственного литературного музея.
В дом на Смоленской, где мне выпало жить как жене сына Людмилы Владимировны Голубкиной, приходило великое множество людей. Собственно, сам дом был очень удобно для этого устроен. Вход с Садового кольца, вторая арка налево, козырек над дверью, звонок с улицы, дверь. Я не знала в Москве другую такую квартиру, где вход был бы прямо с улицы. Разве что мастерские художников, но это другое дело. Это был именно Дом. Людмила Владимировна именно таким его и создавала.
Инесса Суреновна Туманян, одна из самых близких подруг, часто приезжала на своей маленькой машине, и в большой комнате в кресле под абажуром они с Людмилой Владимировной обсуждали последние известия «из-за бугра». Оператор Инессы Туманян Виталий Гинзбург был братом Александра Галича, и поэтому все новости с того берега тут же становились известны у нас в доме.
Но когда я только поселилась, главными гостями, наполнявшими его по вечерам, были студенты ВГИКа – общая мастерская Людмилы Владимировны и Семена Львовича Лунгина. Студентов было много, и они были не только со всех уголков страны, но и со всех уголков мира. Лида Боброва, Маша Хмелик, Борис Клетинич, Марина Мареева и другие. Шел 1980 год. Самые трогательные были вьетнамцы. Возможно, их сценарии не отличались особыми талантами, но они были очень преданными учениками. Они еще прекрасно шили и однажды подарили нам джинсы собственного изготовления. Все они прошли войну, и это отразилось на их облике: они казались намного взрослее своих товарищей. Все студенты стали Голубкиной и Лунгину как собственные дети. Писали письма, привозили своих детей, мужей и жен, присылали новые и новые сценарии.
