— Идите иным путём, К Ироду не ходите: Ирод лишь смущает, Всех созывает, Младенцев избивает… «Персидская сказка»… — посетила меня одинокая мысль. В который раз пол нашей кухни, содрогаясь, пропускал сквозь себя мрамор иных палат — ныне навеки скрытых горой Мориа.
— Красный человек!!! — охнула Цыганка и закрыла лицо шалью, оторвав полосу бахромы. Пастушок провел по перемазанному лицу ладонью, оставляя на лбу и переносице полосы, было слышно, как цокают его зубы.
— Я вам покажу кто тут Царь! — каким-то непонятным, выкручивающим язык наречием прокаркал я. — Грамотеи, тоже мне… Взять их!!!
Воин, в «крепостном венке» поверх касика, изуродованный шрамами, значительно превосходящий Яну размерами, почтительно стукнул древком копья о пол — существенно мстя нижележащим Вороновским, и протянул руку — здоровенную лапу в кожаной перчатке без пальцев, вслед Волхвам…
Дверь из коридора в кухню распахнулась и звякнула стеклами в переплётах. Чёрт, сидящий и радостно хихикающий на пуфике, получил по спине и свалился на пол. Волхвы расступились, воин растерянно потоптался на месте и шагнул назад, рука его нерешительно ухватилась за гладиус.
На пороге возвышалась фигура: высокая, бесформенная, мерцающая покоем лилий из долины теней, вся в белом.
— Я Смерть, — просто сказала она. И в кухню вполз нехороший холод. Вздрогнув и пустив искры, угасли свечи в венке, в люстре упало напряжение, свет её сделался слабым и багряным… его хватало защитить стол, всего лишь.
Пастушок отполз подальше — к Ангелу, туда же отступила обронившая гулкую гитару Цыганка. Ангел, поймавший в складки своего дождика и одеяния отсвет с улицы, сиял ровным нездешним серебром.
— Пойдем со мной, — сказала фигура и как-то внезапно оказалась у подножия трона, воин упустил копье и щит и, сорвав с головы касик, отполз подальше.
— Не защита, — почти ласково заявила вслед ему Смерть. — Пойдем же, Царь жестокий.
— Ну хоть день… — простонал я.
— Нет, — покачала головою Смерть под своим покрывалом. — Ни дня!
— Ну хоть минуту! — издал я хрип на неизвестном наречии — руки мои и ноги выкручивал жалом смертельный холод — будто в каждый сустав заполз ледяной червь.
— Ни одной, даже самой маленькой, минуты, — деловито обронила Смерть. — Конь заждался, — сказала она, как-то вдруг. — Ты готов?
«Даже если я скажу „нет“, — подумал я. — Она не отстанет. Всё-таки Смерть».
Все сильнее свистел ветер, и вот уже дрогнули, начав расползаться, стены кухни, впуская в себя базы мраморных колонн мегарона… И на них была кровь, пролитая по моему велению, что если к ней добавится ещё чья-нибудь?
Ангел по-прежнему источал ровное мягкое сияние и все ближе жались к нему: испуганная, погрузневшая Цыганка и чрезвычайно замурзанный, босоногий пастушок в какой-то рванине. Чёрт, уютно устроившись меж мраморных баз, продувал оброненную Пастушком дудку.
— Хха, — сказал он и глаза его, сквозь черную ткань блеснули алым. — Хха! Ирод, проклятая душа! Я ждал тридцать семь лет и три года, покуда до тебя дождался. Поторопись! — И он выдул в дудочку трель горна из «Пионерской зорьки».
Волхвы полупрозрачной группой теснились у погасшей «Весны».
— О Ироде… За твоя превеликия злости Придет гибель-дзябель И поберёт чёрт душу твою и кости, — сказал Балтасар. Остальные покачали головами.
— Аз злу непричастен, Ирод есмь предвластен, Царствовать — царствую. Царство мати — маю. Равного себе не знаю, — ответил я положенную формулу.
Почти негнущимися пальцами, распростав полы и складки персидской хламиды, я нашел брюки — тело мое, чужое, оплывшее и неуютное, еле втискивалось в трещащую ткань, — в кармане нащупал свежий и прохладный листок, ничуть не пострадавший от столкновения с лицедейством.
— Без стона и прихотей, — просипел я, усилием воли отгоняя рваное и клокочущее наречие, раздирающее мне гортань, и бросил листик. Между собой — почти не собой, и Смертью.
Листок звучно шмякнулся на пол и тут же начал разрастаться, пуская вокруг себя цепкие изумрудные побеги. Смерть невидно глянула вниз — к подолу своей хламиды. Подорожник, не теряя ни минуты, оплетал кругом трон — золотой трон в мраморных чертогах Иродиона, с каждым новым витком становящийся… стулом, старым стулом с высокой спинкой из бабушкиной кухни.
— Ну надо же… — процедила Смерть из-под своего покрывала. — Всюду жизнь.
И она, ловко перевернув косу, широко смахнула с плит, потихоньку приобретающих очертания старых добрых вишневых половиц, зеленую и упругую поросль.
— Тиинннк, — чисто и звонко сказала коса.
Подорожник пошел в рост, раскинул лапы-листья и выпустил пики соцветий, делая круг у трона все шире.
— Вот дрянь! — звучно произнесла Смерть и принялась работать косой. — Я доберусь до тебя!!! Маленький негодяй, ты посмотри только, как посмел… — и она дунула из-под своих шелков на траву. Ряды подорожника почернели, но тут же брызнули новыми листьями, тесня белую фигуру к двери. Смерть хмыкнула, лихо шарахнула косой и сердце моё на долю секунды вздрогнуло и замерло, будто следя за лезвием — чёрно-красным и беспощадно вспарывающим ряды моей защиты. В углу раздался сдавленный крик; к изножию Ангела припала лохматой кучей цыганка, рядом с ней поджимал босые ноги пастушок. Смерть на миг замерла — и готов поклясться, улыбнулась.
— О!!! — сказала она. — Кончились крупные — возьмём мелких. И развернулась в сторону некогда беспечных колядников.
Тут Ангел распростер руки и как-то по особому повёл крылами. Свет в кухне стал ярче, робко затеплилась в Венке Пастушья свеча, за ней почему-то Ангельская — мрамор Иродиона поблек и стал зыбкой дымкой, рябью, марением.
— Не бойтесь!!! — сказал Ангел, звучно и глубоко. — Тьма миновала…
Смерть как-то осела и перестала махать косой.
— Но-но, — сказала она Ангелу. — Ты знаешь ли мой чин?
— Я узна́ю тебя в любой личине, — несколько загадочно ответил Ангел.
— Не люблю, когда мешают, — заявила Смерть и передёрнулась.
— Вот и обожди! — раздалось в спину белой фигуре. На пороге кухни стояла бабушка. Волхвы поклонились ей и растаяли, оставив по себе неуловимый дух ладана.
