— Ну-ну, не жирафа из тебя сделали, — примиряюще сказал я ей вслед. — Не будь смутная.
Прямо над ухом у меня свистнула дудка, я обернулся — надо мной стоял Витя и недобро улыбался.
— Помогал костюмы делать??? — спросил он и в голосе его читались нотки нашей географички…
— В-е-е-е… Нет… — пискнул я растерянно.
— Будешь Ирод… — сказал Витя и нахлобучил мне на голову острозубую корону. Она пахла духа́ми и почему-то марганцовкой.
— Я так рад, — сказал я свирепо. — С детства мечтал быть Иродом когда вырасту…
Неля изобразила на гитаре что-то сефардское…
— Не кривляйся, Лесик! — сказал Чёрт голосом тёти Зони. — Не порть праздник… Быстренько.
— И какой у нечисти сегодня праздник? — сварливо заметил я, облачаясь в услужливо распахнутый Витей тёти-Женин халат — весь красный, ацетатный и в драконы. Помнится, всю жизнь мне хотелось нарезать из него пионерских галстуков. И так придти в школу — с головой дракона на «подушечке»…
— Где моя борода? А жезло́? — спросил я, мостясь на стуле.
— Всё тут, всё тут, вот — услужливо сказала Неля и протянула мне бороду.
Воин проследил эту мочалку на резинке долгим взглядом.
— У меня был парицёк такого тсвета, — подозрительно процедила Яна. — Вот не могу найти…
— Держала бы вещи в порядке — нашла бы, — безапелляционно заметил Чёрт.
Я нацепил бороду, запахнулся в халат и взял в руки ножку от старого стула…
…Далеко-далеко проплакали в небе серые гуси — бесконечная стая в пустом небе над старым мостом. Ветра Самарии и Идумеи свиристели вокруг медных ангельских крыл, кровь застучала мне в сердце — кровь на мраморных плитах Иродиона, на всех семи стенах Моссада…
— Я — Ирод злобный, с лукавым сердцем; ищу повсюду Христа-Младенца… Я — царь иудейский, плачь обо мне, народ еврейский… — сказал я, и голос мой не дрогнул. Ветер хлопнул ставней на чердаке. Витя выдал длинную трель, Неля тронула струны и Чёрт, по-турецки сидящий на бабушкиных половиках, неловко брякнул бубном.
— От видящих знаю, от знающих вижу Младенца рожденье — Зимой, на погибель всей тьме, — продолжил я, — а свету — спасенье.
Теперь я велю — перебить всех младенцев, всех сущих перве́нцев.
Для усиления злобности пришлось трухануть ножкой стула, привязанный к ней колокольчик глухо звякнул — бубен и гитара вприпрыжку бросились отвечать.
Воин, храбро потрясая шампуром в сантиметре от моего носа, заявил:
— Гофударю! Твой прикасс выполнить готов я, и на всех врагов твоих наложу оковы!!
И Яна вытащила из-под шторы-кольчуги нечто пестрое, шуршащее и подозрительно знакомое.
«Ланьцухи… — в отчаянии подумал я, — разорвали. Нечему больше противостоять магии».
— Приказ мой помни — детей изловить и на сталь насадить, — рявкнул я на воина. Яна с достоинством поправила миску и отсалютовала шампуром, вновь в опасной близости от моего носа.
— Ты, нечисть, войску в подмогу — краденым светом осветишь дорогу, — повелел я.
Чёрт отсалютовал, ловко расшаркался и по пути дёрнул Цыганку.
— Не среди вас ли родился Спаситель, а, Модоно корита[127]? — осведомился он, привязывая бахрому цыганкиной шали к стулу.
— С чего вдруг? — набычилась «Амфисбена самотна», отпихивая лукавого гитарой.
— Ну, вы же не отмечаете время рожденья, — ответил Чёрт, заплетая узлы на бахроме со знанием дела. — Надо бы потрусить ваш табор…
— Смотри как бы мы тебя не потрусили, — сказала Цыганка, и глаза ее зловеще потемнели. — Такие слова знаем — глубокие, как горькое море.
— Эти слова знаю и я, — сказал Чёрт, совсем не тёти Зониным голосом. — Всё ты спутала, гилабарка: они горькие, как глубокое море…
— Мой Бог наверху, — сказала Неля, звякнув браслетами и голос ее осел, словно стены трёхсотлетнего дома. — Он глядит на меня…
Вместо ответа Чёрт усмехнулся. В коротком смешке и впрямь отчётливо было слышно, как бездна бездну призывает…
— Ночь тиха над Палестиной… — вмешался наконец Ангел и стукнул об пол посохом — на половички слетело несколько перьев. — Умолкните, беси! Час ваш прошел…
«И что они там распороли?» — подумал я, тяготясь привкусом крови во рту, к тому же корона начала ощутимо печь мне лоб.
Витя приложил дудочку к губам…
— А кстати… — оживился Чёрт и кинул в пастушка сажей. — Как там, в вашем хлеву?
— Только вас и не хватало, — вежливо ответил чумазый пастушок и попытался продуть флейту.
— Не видали ли Младенца? — уточнил Чёрт и нехорошо улыбнулся в своем чулке на лице.
— Уж час как сияет звезда неспроста, — важно произнес Ангел и осыпал все вокруг перьями и серебристым дождиком. — Спешит все живое восславить Христа…
— Нашёлся! — радостно вскрикнул Чёрт. — Не видать вам, люди, света до самого лета.
— Слышишь ли, Царь мой? — разошлась не на шутку тётка.
— Слышишь ли войско? — и она легонько побарабанила по миске. Яна, заметно надувшись, отодвинулась в сторону.
— Оковы готовы… — недобро глядя на маму, заявила она. Ещё раз сожаление о ланьцухах кольнуло меня в сердце.
— Младенца пленить и в тюрьму заточить! — буркнул я. — Знаешь ли, бес, где ныне дитя?
Чёрт задумчиво ущипнул пастушка. Витя пискнул.
— Узнаю шутя… — сказала нечисть. — Позовем людей книжных, — раздумчиво заявил лукавый, — вот и узнаем, обманом…
— Бесстыжим!!! — объявила примотанная к стулу Цыганка.
— Чудо, чудо… — возвестил наш явно заторможенный Ангел и дождик, скрывший его лик, чуть заметно колыхнулся.
На этом слове двери в бабушкину комнату отворились и в кухню важно вошли Волхвы.
— Книжники́ и чародеи — что спешите Иудеей? — потрясенно спросил я.
Корона жгла мне голову и Волхвы выглядели слишком реальными. В кухне запахло давними мазями.
«Кто-то тут жёг ладан, — тревожно подумалось мне. — И… и… пожалуй, янтарь, — подсказал мне Дар. — Что-то из иллюзий — лимон или апельсиновое дерево, но не может быть, чтоб бузину, ведь Вигилия…»
На зубах моих скрипнул песок.
Самый старый Волхв глянул на меня синими глазами и немного гортанно сказал:
— Спаситель в городе хлеба живого…
Мавр средних лет, близоруко моргнул в мою сторону и продолжил:
— Родится в скале — и не будет иного…
Молодой, высокий негр в алом, затканном серебром шёлке, склонив учёную голову, промолвил:
