Старухи шипели на них и тащили Ермака дальше. Он прошел через весь узкий замкнутый двор и остановился перед коваными, кружевными и позолоченными, воротами.
Старухи разом отворили обе створки, втолкнули Ермака в двери и тут же затворили их. В свете чадящих факелов атаман увидел сравнительно большую хоромину, устланную сплошь коврами. Вдоль стен пестро раскрашенные сундуки, горками — стеганые шелковые одеяла и подушки. На низеньких столиках стояла посуда: кувшины, пиалы... Дымилось какое-то блюдо с едой.
Две молодые служанки, совсем девчонки, быстроглазые и тощие, вероятно рабыни, усадили Ермака на подушки и попытались стащить с казака сапоги. Ермак не дался, и они, хихикая, убежали. Запиликала музыка, и гнусавый голос запел какую-то песню. Ермак понял только отдельные слова: «Роза»... «соловей»... «меч»...
Чем-то давно забытым, слышанным в детстве, повеяло от этой музыки... Может быть, подобную мелодию напевала мать?
Из-за занавески вышла женщина в пестрых шароварах и шелковом халате, с открытым лицом. Она стала прямо против атамана и, поклонившись, произнесла:
— Здравствуй, господин мой.
— Здравствуй, красавица! — ответил ей по-кыпчакски атаман и увидел, как удивленно дрогнули у женщины тонкие брови, за занавесками кто-то ахнул и зашептал...
— Откуда ты знаешь наш язык? — спросила она.
— Это мой язык! — ответил Ермак. — Так говорила моя мать.
— Кто ты?
— Казак. Ермак Тимофеевич... А тебя как звать?
— Зейнаб... Меня привезли издалека.
— А кто ты?
— Я твоя жена! — сказала женщина и улыбнулась, сверкнув ослепительными ровными зубами. — Ты совсем не страшный! Тут все тебя боялись, а ты совсем не страшный. Можно мне потрогать твою бороду? Я никогда не видела такой бороды.
— Погоди! — сказал Ермак. — Почему ты решила, что ты моя жена?
— Но ты же победил вонючего Кучума! Значит, этот гарем — твой. Таков закон.
— Это не мой закон, — сказал Ермак.
— Разве ты не мусульманин? Ты же говоришь на нашем языке?
Женщина испуганно отшатнулась от атамана.
— Я не мусульманин, — спокойно сказал Ермак. — И мой Бог не велит мне держать гарем. Мы считаем это грехом.
— Вы не имеете жен?
— Жена у нас есть. Но только одна.
— А где твоя жена? Ты ведь совсем молод.
— Я — старик! — сказал Ермак. — А жена моя умерла. Ее убили.
— Почему же ты не взял другую? Разве ваш закон этого не позволяет?
— Не хочу! — сказал Ермак. — Как тебе объяснить? Сказывают, ежели убить лебедку, то осиротевший лебедь никогда больше пары не заводит. Видать, я от их рода! Не хочу!
— Она была красивая?
— Не знаю, — сказал атаман.
— Я похожа на нее?
Ермак глянул на женщину в упор. Ей было лет двадцать пять. Это была, наверное, старшая жена Кучума. Или главная, или любимая... Кто их разберет!
— У тебя детишки есть? — спросил он.
— Нет, меня привезли недавно. У Кучума и без меня много жен и сыновей. А сейчас он уже слишком стар для того, чтобы иметь детей!
— Я тоже стар, — усмехнулся Ермак.
— Ты сильный, ты еще совсем не старый. А у тебя есть дети?
— Нет, — сказал атаман. — Все погибли.
— Я рожу тебе сыновей... — сказала женщина, жадно глядя прямо в глаза казаку. — Я твоя жена по праву победителя!
— Моя жена в Царствии Божием! — сказал Ермак. — Когда Господь призовет меня к себе и, ежели помилует, мы снова будем вместе...
— Ты думаешь, что там, на небесах, у тебя будут жена и дети? — зло улыбнулась женщина, вероятно желая обидеть отвергающего ее.
— Сказано в Писании, — ответил Ермак серьезно. — В Царствии Божием нет ни мужей, ни жен.
— Наверное, ты не можешь обладать женщиной! Ты уже не можешь! — засмеялась она.
— Не хочу! — сказал Ермак.
— Почему?!
— Я так решил.
Зейнаб закусила губу.
— Ладно! — сказал, вставая, Ермак. — Засиделся я! Прощайте. Живите, ничего не бойтесь. Никакой беды вам не будет. Живите безопасно. А хотите, мы вас с караулом к хану отправим?
Женщина засмеялась звонко и заливисто, так, что на груди ее запрыгали и заплясали монеты тяжелого золотого мониста.
— Ну ладно! — сказал атаман, выходя назад, во двор. — Прощевай!
Он прошел обратно через юрту быстрым шагом и ушел подальше, к валам и пищальникам.
— Ну, как вы тут? — спросил он казаков неожиданно громко.
— Да ничего! — ответил охотно один из его сородичей. — Сторожим. Как от тебя, батька, каким-то зельем пахнет... Сладко, пра... Где ты был?
— Смех сказать! — ответил Ермак. — В гареме ханском.
— Во как! — засмеялись казаки. — Куды только нашего брата не заносит! Ну, и как там?
— Да ничо! Сухо... Куревом, вона, каким-то пахнет.
— Ладно табе про курево! Бабы-то какие?
— Да кто их знает? — сказал атаман. — Сидят гам о какие-то... Хрен их разберет.
— Атаман, — спросил подошедший Мещеряк. — Чего с гаремом-то делать?
— Так давай Кучуму отошлем! — сказал Ермак. — Нам от него одни заботы. Не должно ведь бабам в казачьем лагере быть!
— Да ты чо?! Он их перережет всех! Он же их оскверненными считает!
— Так уж и перережет?!
— Да как курей! — сказал Мещеряк. — Всех до единой.
— Мы ж до них не дотрагивались!
Это ему что? С открытым лицом кто-нибудь был?.. Все — покойница! Ты чего, про басурманский закон не слыхал?
— Эх ты, мать честна... — ахнул Ермак. — А что ж теперь делать?
— Углядел, что ль, кого? — спросил веселый казачонок Карга.
— Раз углядел, батька, придется тебя женить!
— Ладно вам глупости-то городить! — сказал Ермак. — Чего делать-то будем?
Истошный женский крик был ему ответом. Кричали сразу несколько женщин. Ермак обернулся. За юртами, треща и разгораясь, поднимался огненный столб.
— Ух ты! Пожар! — крикнул Мещеряк. — Ой, на амбары перекинется. Прощевай, добыча!
— Нет, — сказал как-то обмякший Ермак. — Не перекинется. Ветра нет.
Из юрт выскакивали визжащие женщины, отбегали подальше и выли, глядя на разгорающееся пламя. Древняя старуха волокла подушку и ковер. Проходя мимо Ермака, она зло глянула на него и плюнула на атаманские сапоги.
Пожар как пыхнул, так и погас. Утром татарки копошились на пепелище и спорили, что сделала сначала Зейнаб — зарезалась и, падая, опрокинула курильницу или подожгла ковры факелом и зарезалась?
