— Я здесь, — начал сенатор Джордан, — по просьбе своей дочери. Джози сказала, что это чрезвычайно важно, то есть важно для ее счастья, чтобы я пришел. Других причин моего визита нет, и прошу не истолковывать мое присутствие превратно, в каком-то ином смысле, и не эксплуатировать его с помощью подконтрольной вам индустрии сплетен. Я лично гнушаюсь и вами, и всем, что вы сделали, чтобы ослабить нашу страну и едва ли не уничтожить нашу партию. Надеюсь, это понятно?
— Все в порядке, Том. Рад, что ты здесь, — отвечал Джонни. — Забавно было узнать от Элли, что теперь мы близкие соседи.
— И я нарядился в этот нелепый костюм, потому что моя дочь заказала его по телефону из Пуэрто-Рико, заверив меня, что в нем я буду меньше бросаться в глаза на вашем фашистском сборище.
— Костюм тебе идет, Том. Смотрится просто отлично. А, кстати, что это за костюм, какого-нибудь атлета? Это такая спортивная форма?
— Смирительная рубашка. Да, вот что еще: надеюсь, ни у кого из этих психов — твоих сегодняшних гостей, что кружат вокруг нас, словно гиены, дивясь нашей дружеской беседе, — не сложится насчет меня ошибочного представления. Если они каким-то образом свяжут меня с тобой, я публично отрекусь и от тебя, и от них.
— Да не беспокойся ты так, Том. Если о ком-то у них и сложится ошибочное представление, то скорее уж обо мне. Они относятся к своим политикам как к личной собственности. А в остальном они отличные ребята. Тебе бы они понравились.
Вокруг действительно кружили приглашенные. Аромат серой амбры вплетался в гвоздичные и мускусные шлейфы, смешивался с запахами лимона, табака и пороха. Брошенным гарпуном рассекала толпу мать Реймонда, направляющаяся поприветствовать почетного гостя. Что было силы тряся ему руку, она снова и снова повторяла, какая честь для нее принимать его в своем доме, и забыла спросить о Джози. Она попросила Джонни, чтобы он один представлял в собравшемся обществе их семью — она просто обязана, совсем как в старые добрые времена, побеседовать с сенатором Томом. Джонни, благодарный ей за такой поворот событий, забормотал что-то одобрительное и протянул было сенатору руку, но тот тактично не заметил ее.
Остановив официанта, мать Реймонда взяла у него поднос с четырьмя полными бокалами шампанского. Сопровождаемая напряженно вышагивающим гостем, она понесла поднос в сторону, противоположную от библиотеки, в комнатку, именуемую у персонала «притоном сенатора», потому что Джонни, бывало, надирался там, небритый, когда хотел расслабиться.
Интерьер здесь был бодрящий, настолько бодрящий, что и накачавшийся наркотиками подскочил бы на месте: черные стены, ярко-белый ковер и латунная мебель, обитая полосатой тканью «под зебру». Поставив поднос на черный шкафчик с начищенными до блеска медными ручками выдвижных ящичков, мать Реймонда пригласила соседа садиться, сама же тем временем прикрыла дверь.
— Хорошо, что ты решил прийти, Том.
Он пожал плечами.
— Мое удивление и возмущение не поддаются описанию.
— Тебе не придется часто нас видеть.
— Надо думать.
— Можно задать тебе вопрос?
— Какой?
— Станешь ли ты переносить личную неприязнь, которую питаешь ко мне и Джонни, в другие сферы практической политики?
— Какие другие сферы?
— Я говорю, к примеру, о предстоящем съезде.
Сенатор вздернул брови.
— А конкретнее?
— Станешь ли ты блокировать Джонни, если будет выдвинута его кандидатура?
— Ты шутишь.
— Почему?
— Неужели ты станешь добиваться выдвижения Джонни?
— Не исключено, что мы будем вынуждены это сделать. Частично мое решение зависит от твоего ответа. Как тебе известно, огромное число американцев смотрят на Джонни, как на одного из немногих людей, готовых до последней капли крови отстаивать наши свободы.
— Да неужели?
— Да, и когда я говорю «огромное число», то именно это и имею в виду. «Подполье истинных американцев» — это пять миллионов американских граждан. Не говоря уже о блестящей работе Фрэнка Боллингера. Он действует безо всякого подталкивания с нашей стороны. Фрэнк просто заявляет, что обратится к съезду с петицией, подписанной не менее чем миллионом американцев, — и это только начало, всего подписей будет десять миллионов.
— Ты не ответила на мой вопрос. Ты намерена добиваться выдвижения Джонни на пост президента?
— Нет, — спокойно ответила Элеонор. — Главный приз нам не потянуть. Но на вице-президентство мы рассчитывать можем.
— На вице-президентство? — Джордан не верил своим ушам. — Джонни хочет стать вице-президентом?
— А почему бы и нет?
— Потому что все, чего он хочет — это власть и большая сцена, на которой он мог бы отплясывать. А вице-президентство не влечет за собой никакой власти, и в то же время единственное место, где власти больше, чем там, где Джонни находится сейчас, — это Белый дом. Зачем ему быть вице-президентом?
— Я на твой вопрос ответила, Том, а ты на мой нет.
— На какой вопрос?
— Станешь ли ты препятствовать нам?
— Препятствовать вам? Да я потрачу на это все деньги, до цента — свои и те, что смогу занять. Я вас презираю и боюсь, но когда я думаю о вас, то больше всего боюсь за свою страну. Джонни всего лишь клоун, но ты… ты улыбаешься, а сама прячешь в складках флага кинжал, дожидаясь своего часа. Надеюсь, он никогда не настанет. Скажу тебе вот что: если через месяц, на съезде, ты начнешь обрабатывать делегации с тем, чтобы имя Джонни фигурировало в списке кандидатов — или если я узнаю, что во время телефонных переговоров с представителями делегаций, которые начинаются завтра, ты действуешь в этом направлении, я инициирую против твоего мужа процедуру импичмента и нанесу ему удар, оперируя всей информацией, которой располагаю.
* * *
После этого заявления мать Реймонда двинулась на сенатора, плюясь langrels.[28]
XXIII
Прежде чем отправиться с Реймондом в Нью-Йорк, Джози переоделась, упаковала вещи и написала длинное письмо отцу. Она сообщала, что они собираются немедленно пожениться и что они решили сделать это тихо, совсем незаметно — по вполне понятным политическим соображениям. Джози также писала, как невероятно, как бесконечно она счастлива, а также заверяла, что они скоро вернутся, и умоляла отца не говорить про их брак никому, из-за убежденности Реймонда, что его мать сразу же ухватится за новость как за новый козырь в политической игре, а все эти игры, с его точки зрения, не приносят ни одной из сторон ничего, кроме вреда.
