как и парламентскую демократию, неспособную защитить крестьянина. Все эти меры нацисты подавали как не столько экономический, сколько моральный долг. Крестьяне — «основные носители здорового наследия нашего народа, источники его молодости, костяк его военной силы». Однако групповые интересы крестьян вторичны по отношению к «политической войне за освобождение»: «Эту войну нельзя вести во имя и в интересах одной лишь профессиональной группы — ее необходимо вести во имя и в интересах всего народа», представленного «сознательными немцами всякого положения и рода занятий» (Fischer, 1995: 147–148). В сельской Нижней Саксонии, отмечает Ноукс (Noakes, 1971), идеология нацистов в целом привлекала избирателей больше, чем конкретные предложения (во многом совпадающие с предложениями их соперницы — правой партии ДНВП). В некоторых кампаниях нацистов в сельской местности активно использовался антисемитизм: немецкую «кровь и почву», мол, беспощадно эксплуатируют еврейские ростовщики. В реальности этого не было. Евреи были лишь условным олицетворением того зла, которое, в восприятии крестьян, нес деревне космополитический мир больших городов, стремящийся ее поглотить и разрушить. Как и все успешные политические движения, нацисты умели встраивать частные материальные интересы в широкую идеологическую канву. Таким путем они стремились преодолеть (или, может быть, точнее — уйти от) множественность интересов, характерную для реального мира.
Спасение обещали они и «сердцу Германии» — среднему классу, «зажатому между интернационалистическим социализмом и еврейским биржевым капиталом». И здесь частные интересы ставились в контекст общей теории чужеродной эксплуатации, а также нападения на либеральную демократию, не способную защитить жертв. Но вдвое больше организационных усилий нацисты тратили на пропаганду среди рабочих (Brown, 1989). Они проклинали не рабочих как таковых, а большевиков. Человека труда они превозносили: трудящиеся и промышленные капиталисты равно относились к «сознательным немцам» и противопоставлялись капиталистам-эксплуататорам — «непроизводительным», «алчным», «ростовщическим», непременно с еврейскими или иностранными корнями. Так преподносилась избирателям основа нацистского миропонимания: немцы против чужаков, как во внешней, так и во внутренней политике. И избиратели с готовностью ее поддерживали.
Первоначальная нацистская программа обещала работу и благосостояние для всех, однако почти не указывала, как этого достичь. В период Депрессии партия начала развивать свои экономические позиции. Первой создала она службу добровольного труда на общественных началах — «Социализм дела», которой невероятно гордилась: «Все — архитекторы, инженеры, торговцы, офисные клерки, наемные рабочие, ремесленники, учащиеся, квалифицированные и неквалифицированные рабочие — заняты здесь одним делом. Так, искренне и чисто, проявляется Volksgemeinschaft (национальное единство)» (Kele, 1972: 193). В этот период Депрессии правительство Брюнинга проводило политику экономической дефляции, включавшую в себя сокращение профессионального обучения, схем создания рабочих мест и программ переквалификации. Многие молодые люди не хотели отдавать голос на своих первых выборах за консервативные или либеральные партии, составлявшие это правительство, или даже за социалистов, продолжающих с ним сотрудничать.
В своей речи в Рейхстаге в мае 1932 г. Грегор Штрассер двинулся дальше: он предложил нацистскую программу общественных работ, финансируемую через «длинные кредиты». За этим предложением стояла радикальная программа Отдела экономической политики НСДАП, включавшая в себя повышение налога на сверхдоходы. Гитлер не желал публиковать эту программу, опасаясь, что она рассорит его с крупными промышленниками, — лучше подождать с этим до прихода нацистов к власти, говорил он главе отдела (Turner, 1984). Однако обещания Штрассера были опубликованы во время следующей избирательной кампании — и принесли ему большую популярность. Придя к власти, нацисты действительно исполнили многие из этих обещаний. Главной целью нацистов было финансировать перевооружение, однако инвестиции в тяжелую индустрию естественным образом сокращали число безработных. Предвыборные лозунги «работа и хлеб» и «право на работу» также нашли себе место среди национально-этатистской риторики: «национально-экономическое самоопределение — международный капитал не сможет больше решать, смогут ли немцы работать и жить» (Childers, 1983: 148–153, 246–248). Риторика, привлекательная для многих — и не пустая риторика.
Официальная германская статистика гласила, что в период правления нацистов безработица в Германии резко сократилась. Многие принимают это за истину. Некоторые историки экономики смотрят на эти цифры скептически. Возможно, безработица сократилась, но не так уж сильно (Silverman, 1988). Однако других цифр у нас нет, и, поскольку после 1933 г. самоорганизация рабочих вне нацистских объединений прекратилась, у безработных практически не осталось шансов узнать, сколько их. Кроме того, многие из них получили искусственные рабочие места — начали трудиться на украшении и благоустройстве немецких городов. Поэтому победа над безработицей лишь казалась основным достижением нацизма. Однако нацистская власть в самом деле оказывала на экономику более положительное влияние, чем большинство современных ей европейских правительств — по крайней мере, до 1938 г., когда перегрев экономики стал очевиден. Великая депрессия подстегнула нацистов и заставила их наполнить понятие «производительного социализма» конкретным смыслом. В отличие от них, большинство правых капиталистов и левых марксистов верили в законы капиталистической экономики — и ничего не делали. Социалисты предавали своих сторонников-рабочих чаще, чем нацисты своих (некоторые социалисты также защищали кейнсианскую модель экономики, однако не встречали понимания у своих лидеров). Нацисты отвергали первичность материальных сил, не верили в законы капитализма — и это позволило им первыми создать некий кейнсианский, милитаристский вариант национал-этатизма. Депрессия им в этом помогла — однако справились со своей задачей они именно потому, что были фашистами, а значит, считали, что эта задача им по силам.
Бруштейн (Brustein, 1996) особенно подчеркивает, что рабочие откликались на обещания нацистов дать им работу. Однако, говоря о причинах присоединения к СА, мы уже обнаружили, что личные материальные интересы респондентов часто звучат в более широком националистическом контексте: свое гарантированное рабочее место респонденты воспринимали как элемент национального возрождения. Снова и снова, в одной речи за другой, Гитлер повторял: в центре внимания нацистов — не повседневные бытовые вопросы, а «гигантская новая программа», «новое видение», «высокий идеал», который поможет преодолеть общественные разногласия (Kershaw, 1998: 330–332). Социалисты в Германии, как и в других странах межвоенного периода, часто совершали одну и ту же ошибку — полагали, что классовая и национальная идентичность несовместимы. С этим не могла согласиться добрая половина немецких рабочих. Они гордились тем, что они рабочие — и немцы. И нацисты восхваляли и прославляли обе их идентичности.
Разумеется, нацисты были не в силах действительно преодолеть и снять классовый конфликт, как обещали. Половина их верхушки считала, что эту задачу лучше всего отложить на потом — после того, как нацистская партия как следует утвердится у власти. Консервативные нацисты, как Геринг, уговаривали Гитлера идти к власти, примирившись с капиталистами и прочими реакционерами. Свести с ними счеты можно будет и потом. Радикальный Геббельс колебался. Социалистом он не был, но ненавидел капитализм, ибо верил, что у основ его стоят евреи, а исцеление от него придет через «жертвенный дух, берсеркерскую верность свободе, которая спит в пролетариате, но однажды
