проснется». Этот дух, полагал он, можно использовать не в классовой, а в национальной борьбе. Сам Гитлер ясно высказал свои взгляды в споре с Отто Штрассером (самым левым в нацистской верхушке):
ГИТЛЕР: Наша организация… стоит на дисциплине. Тот, у кого в руках власть, должен знать, что он властвует по праву принадлежности к высшей расе. Это право надо ценить и, если потребуется, утверждать его силой.
ШТРАССЕР: Давайте представим, герр Гитлер, что завтра вы придете к власти. Что вы сделает с Круппом? Предоставите его самому себе или как?
ГИТЛЕР: Естественно, я его не трону. Неужели вы считаете меня полным безумцем, способным поднять руку на тяжелую промышленность Германии?.. У нас существует лишь одна экономическая система, и за нее несут ответственность директора и управляющие. Я прошу герра Аманна (управляющий делами НСДАП) отвечать передо мной за работу своих подчиненных и руководить ими. Герр Аманн требует от своего секретаря, чтобы тот отвечал за работу машинисток и руководил ими, и так далее, до самой низшей ступени служебной лестницы. Так было тысячелетиями, и так будет всегда. Сильное государство следит за тем, чтобы промышленность работала во благо нации, а если интересы государства ущемлены, оно имеет право экспроприировать предприятие и взять его под свой контроль (Noakes, Pridham, 1974: 99-100).
После этого Отто Штрассер вышел из партии, заявив, что Гитлер спелся с капиталистами и предал национал-социализм. Однако его брат Грегор, оставшийся верным Гитлеру, справедливо заметил: Гитлер обещал защиту лишь тем капиталистам, что служат интересам национал-социализма. На кону стоит принцип власти, и предал его Отто, а не Гитлер, заявил Грегор (Kele, 1972: 159).
Пока капиталисты подчиняли свое авторитарное производство целям нацизма, Гитлер разрешал им стричь дивиденды. Но если начинали сопротивляться — он их уничтожал. Капитализм как частная собственность его не интересовал — интересовал капитализм как дисциплинированная авторитарная система производства. Таков был идеологический источник нацистских симпатий к капитализму — симпатий, подкрепляемых на практике уличными стычками с социалистами. Нацисты не «преодолели» классовую борьбу — лишь заткнули ей рот полной занятостью, подавили репрессиями и подчинили национал-этатистским целям. В результате после восьми лет нацистского правления все классы оказались на грани катастрофы.
Своего расизма нацисты не скрывали. У них он выражался в крайних формах, однако вырос на почве самых распространенных настроений своего времени. Сама Веймарская конституция определяла немецкую нацию как объединение «племен», а гражданство определяла по признаку «немецкой крови» (Brubaker, 1992). Во многих странах расовая теория оказывала значительное влияние на биологию и медицину; обывательские расистские предрассудки звучали повсеместно. Как и другие народы, немцы определяли себя по крови, по происхождению — и с этой мыслью у немцев связывалась идея национального превосходства, обычная для жителей великих держав. Считалось, что немцы превосходят в расовом отношении своих соседей, особенно «менее цивилизованные» народы к востоку от Германии и «семитов». На востоке Германии, даже среди социалистов, популярны были антиславянские песенки, шутки, граффити, анекдоты. Сильно ли они отличались от шуток американцев о поляках или ирландцев об англичанах? Этнические и расовые предрассудки в начале XX века были самым обычным делом. Бытовой антисемитизм в Германии был настолько распространен, что нацистам даже не приходилось подогревать его во время выборов. Достаточно было выйти на выборы с лозунгами пламенного немецкого национализма, а о вражде к евреям упоминать вскользь, как о неизбежном выводе — как в лозунге, гремевшем на бесчисленных нацистских маршах: «Германия, проснись! Жидовство, сдохни!» Следовало ли относиться к этому серьезнее, чем к «кричалкам» нынешних околофутбольных хулиганов? В этом сомневались даже сами евреи: немногие из них опасались при Гитлере чего-то посерьезнее экономической дискриминации и бытовых неудобств. Большинство немцев не любили евреев — точнее, не их самих, а культурный образ «жида». Но в их жизни этот образ занимал не слишком большое место. Как мы увидим в последней главе, бытовой антисемитизм звучит примерно у половины респондентов Абеля, однако лишь у ничтожного меньшинства из них играет господствующую роль. Лишь немногие нацистские лидеры пришли в движение по антисемитским мотивам, а многих нацистов очень смущало насилие СА и антиеврейские законы 1930-х (подробнее обо всем этом см. в следующем томе).
Разумеется, Гитлера все это не смущало — как и многих нацистских интеллектуалов, прошедших школу «народного» национализма «от Вены до Мюнхена», сложившегося в конце XIX — начале XX века. В довоенной Вене Гитлер, по-видимому, особенным антисемитом не был (Hamann, 1999). Однако война и революционные годы в конце войны, как видно, его изменили. В его произведениях, предшествующих «Майн Кампф», евреи упоминаются в три раза чаще, чем большевики (Friedlander, 1986: 26). Ко времени написания «Майн Кампф» он утверждает, что евреи, не имеющие собственного государства, — это «бациллы», «болезнь», «чума», «паразиты», «зараза» или «вирус» в теле других народов. «Духовным иудаизмом» заражены в Германии и марксисты, и капиталисты. Марксизм, русская революция, капитализм — все это результаты еврейского заговора. Евреи должны быть «устранены навсегда», «уничтожены», «в борьбе с ними никакие методы не будут слишком суровы». Однако не вполне ясно, что именно Гитлер под этим подразумевал. В то время он писал в гиперболическом стиле, а в минуты увлечения не стеснялся самых свирепых и кровожадных призывов. Однажды канцлер Брюнинг в полной мере испытал это на себе. Гитлер орал ему в лицо, что уничтожит коммунистов, социалистов, «реакцию», Францию и Россию, — но евреев в этот раз не упомянул (Kershaw, 1998: 339). Как именно проводить на практике эти этнические и политические чистки — возможно, пока было неясно и ему самому (Gordon, 1984: гл. 3–4).
Однако нацистские лидеры достаточно хорошо понимали приоритеты немцев, чтобы в предвыборное время приглушать антисемитскую риторику, ограничиваясь привычными антиеврейскими обертонами в инвективах против ростовщичества или большевиков. Такие инвективы были полезны и еще в одном отношении: они помогали затушевать разрыв между «надклассовыми» идеалами и прокапитали-стическим уклоном на практике. Когда прилагательное «еврейский» постоянно применяется к марксизму и к финансовому капиталу, они начинают выглядеть близнецами-братьями, одинаково враждебными человеку труда. Однако антисемитизм по отношению к реальным евреям не помогал выигрывать голоса, особенно в крупных городах, где евреи по большей части и жили. Хотя образ еврея обычно был негативным, реальных евреев большинство немцев воспринимали как не слишком приятных, но полезных соседей — или, по крайней мере, как ничтожную проблему, не способную повлиять на их электоральный выбор. Поэтому антисемитизм нацистской партии ограничивался в основном свирепыми лозунгами — до тех пор, пока диктатура, война и господство СС не открыли для нее новые возможности (Kele, 1972: 77; Grill, 1983; Gordon, 1984; Zofka, 1986; Schleunes, 1990).
Если бы Гитлер обещал Вторую мировую
