вниз, опять летал по риге, ввязываясь в разговоры и заменяя у машины тех, кто постарше, предоставляя им возможность отдохнуть и выкурить трубочку.
Не прошло и двух дней, как новый способ молотьбы, а более всего весёлый пришелец, помощник машиниста, расшевелил всю молодежь вдоль Венгре. Подростки сами напрашивались в помочане.
Прогудев всю неделю в долине, с раннего утра до темна, в субботу машина, наконец, утихла, обмолотив там половину урожая.
В воскресенье девушки, разговаривая о вечеринке с танцами, только и спрашивали друг дружку:
— А Анатолис будет?
— Анатолиса позвали?
Не отдавая предпочтения ни одной из девушек, одинаково ласковый со всеми, Анатолис не обошел вниманием и Жельвисову Ону. Обнял ее разок-другой в гумне, а потом на омете, когда складывали солому, он пытался было уколоть ее своим небритым подбородком. Закрыв лицо рукой, она защищалась локтями.
— Иди, иди уж со своей щетиной! Ступай, к другим приставай!
Считая себя уже вышедшей из того возраста, когда можно нравиться парням, да и никогда всерьез не принимая шуток таких молодчиков, как Анатолис, Она и сейчас на его попытку обнять ее отвечала веселой шуткой.
Как бы то ни было, но в ту осень народ по-настоящему сплотился вокруг молотилки в одну веселую и дружную семью. От темна до темна, сквозь шум машины, можно было различить бодрые, веселые голоса. Пожалуй, в тот год и Она в первый раз в жизни была по-настоящему веселой и жизнерадостной.
Все знавшие девушку удивлялись этой перемене и никак не могли понять, откуда у нее берется столько задора, остроумия и даже смелости.
Любо было смотреть, как, соревнуясь однажды с Анатолисом у машины, Она под конец одолела его. Решив утомить девушку, он изо всех сил старался закидать ее снопами. Сначала это действительно ему удавалось. Она стояла почти по горло в соломе. Но вот, сноп за снопом, куча уменьшилась наполовину, а потом, все проворнее и проворнее очищая вокруг себя пол, Она сама стала требовать снопов. Утомленный Анатолис сбросил уже жилетку, продержался под насмешливыми взглядами еще некоторое время, но потом, окончательно выбившись из сил, сдался.
С тех пор Она не спускала уже ни одному парню. Девушки, убедившись, что Она может постоять за себя, сделали ее своим вожаком. По вечерам, когда отряхнувшись от пыли, умывшись и поужинав, молодежь заводила танцы и песни, Она незаметно для всех становилась зачинщицей и распорядительницей. Во время игры в «гусей» подруги неизменно выбирали ее в «гусаки».
Девушка подтягивалась, упиралась крепкими ногами в пол и, закусив губу, угрожающе вытянув короткие крепкие руки, как настоящий гусак, водила свою стаю-вереницу ухватившихся друг за дружку девушек, старалась на каждом шагу загородить их от «волка». Нередко даже самый ловкий парень изматывался, пока ему удавалось поймать хоть одну «гусыню».
Однажды вечером, после молотьбы, когда помочане поужинали и дожидались из деревни гармониста, а девушки щелкали орехи, Анатолис, выпросив у каждой по ореху, силком выхватил у Оны целую горсть.
— Ишь ты бессовестный! — набросились на Анатолиса девушки.
— И где ты теперь совесть найдешь? Сколько мне девушки всего наобещали, а никогда обещаний не выполняют. Все обманули, да еще собак на меня натравили, — отрезал Анатолис, придвигаясь поближе к Оне.
— Если бы ходил по-хорошему, не натравили бы на тебя собак! — заметила Она, отодвигаясь от парня.
— Да я, кажись, по-хорошему ходил…
— Небось, темноты дожидался? — лукаво спросили девушки.
— Нет, месяц светил! — отшутился Анатолис.
— Вот и не ходи ночью, как кот… Ходи днем, когда солнце светит, тогда не придется тебе жаловаться, — опять поддела его Она.
Девушки принялись смеяться и еще пуще дразнили Анатолиса.
Парень опять придвинулся к Оне и взял ее за руку:
— Поглядим, хорошее ли у тебя колечко?
— Вот купил бы сам, тогда и любовался бы! — отозвалась одна из девушек.
— Уж если бы и купил, так одной Оняле… на каждый ее пальчик бы по колечку, — ответил Анатолис.
В избе сгустились сумерки: женщины ушли с огнем на другую половину. Возле стен мерцали только огоньки папирос.
Она почувствовала, как Анатолис придвинулся еще ближе и, не выпуская ее руки, как-то по-особенному прижался к ней. Девушка вскочила, но не желая обидеть парня, крикнула, услыхав на дворе музыку:
— Гармонист пришел!
В тот же вечер, возвращаясь домой мимо рощицы, Она услыхала за собой чьи-то торопливые шаги. Догнав ее, Анатолис объяснил, что идет ночевать к старосте: на следующий день там будет работать молотилка. Некоторое время они поговорили о старосте, о том, сколько дней придется у него пробыть с машиной, потом Она принялась высчитывать, когда дойдет очередь до ее хозяина и сколько возов обмолоченного зерна уже свезено. Оба очень обрадовались, выяснив, что машина еще не меньше недели будет работать в деревне. Так шли они рядышком, беседуя о разных обыденных, мало интересных вещах. Анатолис спросил, давно ли она служит у Жельвисов. Оба дивились почти по-летнему теплой осенней ночи и затянувшимся ясным дням. В самом деле, в лесу до рассвета не расходился запах согретого за день на солнце мха. Когда они вышли в поле, перед ними далеко вытянулась белая, вьющаяся в гору дорога, а за горой сверкало бесконечное, усыпанное крупными звездами октябрьское небо. Было слышно, как за рекой на большаке громко перекликались люди, потом что-то глухо загромыхало по мосту, и вскоре на противоположной стороне холма стала вырисовываться высокая, темная машина: к старосте везли молотилку.
Подходя к дому Жельвисов, оба испуганно остановились. Преграждая им путь, на дороге лежало что-то темное. Она была не из трусливого десятка, но от неожиданности вздрогнула и не почувствовала, как ее рука очутилась в руке Анатолиса. Темное пятно шевельнулось и рванулось прочь с дороги, — они спугнули бездомную, бродячую собаку. Испуг уже прошел, но Анатолис больше не выпускал руки Оны. Они спокойна шли несколько минут, пока Анатолису не вздумалось обнять девушку. Она оказала легкое сопротивление и попробовала выскользнуть, но ловкий мужчина широким объятием крепко держал ее за поясницу, точно спеленал, а потом притянул к себе и поцеловал.
Это было так внезапно, так неожиданно для Оны, что она, никогда в жизни не испытавшая ничего подобного, не поняла даже хорошенько, что с нею делают. Она и не заметила, как очутилась дома. Хлопнув дверью, она еще долго стояла, прижавшись к косяку, вся оцепеневшая, с громко бьющимся сердцем. Она слышала удаляющиеся шаги, и тоска, жалость еще сильнее сжали ее сердце, ей хотелось догнать Анатолиса, потом ею овладела совершенная истома: слёзы счастья потекли обильно по ее щекам, не перемежаемые всхлипыванием или плачем.
Не раздеваясь, упала
