свататься к Оне, был холостяк из этих же мест, Гаспарас Стуга, не старый еще человек, с приятным лицом. Заходил он к Жельвису только под хмельком. Стуга был очень разговорчив и целые вечера мог проговорить о лошадях: какие были лошади у него, каких коней держал его отец, на каком рысаке ездил он верхом в бытность свою уланом. Вспоминая дни военной службы, Стуга затягивал песенку: «Уланы, бравые уланы». Когда Она провожала его до ворот, он заводил разговор о том, как скучно жить холостяку. Опершись на забор или остановясь посреди двора, он брал девушку за руку, гладил ее и говорил: «Отдай, Оняле, свою белую ручку этому уланику. Ты только одно слово скажи, и я завтра же запрягаю гнедых».
Протрезвившись, Стуга забывал свои обещания.
Женихи стали захаживать к Оне только после того, как по селу пошли слухи о приумноженном Жельвисом приданом батрачки.
Жельвис стал опекуном девушки с тех самых пор, как она появилась у него в доме. Пастушкой Она не получала на руки никакой платы: хозяин пообещал откладывать все ее жалованье на приданое. Когда девочка подросла и на нее легла вся работа по хозяйству, хозяин объявил на двадцать пятом году ее жизни, что положит ей жалованье взрослой работницы. Жельвис без большего труда склонил девушку к согласию, доказывая ей, что в его кармане деньги будут в лучшей сохранности.
Батрачка, привязанная к хозяевам, как к своим родным, чувствовала благодарность за каждый получаемый ею кусок и даже не замечала, что ей за все приходится платить тяжелым трудом.
Каждый год, на второй день рождества, после обеда, хозяин, зайдя на минутку в клеть, возвращался оттуда с большим, стянутым кожаными ремешками кошельком. Усевшись за стол и медленно разворачивая бумагу и тряпки, которыми был обмотан кошель, он подзывал батрачку:
— Оняле, поди-ка сюда! Погляди на свое приданое!
Посадив рядом с собой раскрасневшуюся, смущенную девушку и послюнив палец, мужик начал раскладывать деньги.
— Сотня… две сотни… три… четыре, — торжественно и растроганно произносил он. Прикрыв тряпкой остальные деньги, он хлопал ладонью по отсчитанным бумажкам и объявил: — Две тысячи!
Пересчитав снова все деньги, разглядев на свет каждую новенькую сотенную, выразительно моргнув в сторону батрачки и похлопав ее по плечу, хозяин принимался подтрунивать над нею:
— А, чтоб тебя! Смотри, какая богачка! Погоди, пронюхают женихи, тогда отбою от них не будет.
Хозяин долго дразнил ее женихами, прочил ей лучших в округе парней. Она наконец вскакивала из-за стола.
Рассчитав, сколько приданого накопится у Оны к следующему году, сколько соберется через пять лет, и, наконец, обсудив, что можно приобрести за эти две тысячи, хозяин опять тщательно заворачивал деньги.
Жельвене, до сих пор спокойно наблюдавшая за мужем, подходила к столу и пыталась отнять у него кошелек:
— Дал бы ты девушке хоть что-нибудь ради праздника, а то показал, подразнил и спрятал…
— Гыр-гыр-гыр! — передразнивал жену Жельвис, отталкивая ее руку, — у меня они не пропадут. А что она с ними будет делать? Разве она не одета, не накормлена! Еще растранжирит на всякие пустяки. Когда придет пора итти замуж — получит наличными, как в банке отсчитаю!
Как только начинались эти споры между хозяином и женой, Она убегала в кухню или на двор, — Она всегда смущалась, когда заходил разговор об ее приданом.
— А хоть и на пустяки! — упиралась Жельвене, — это не твоя забота! Пусть поступает, как сама понимает. Ведь она уже взрослая, ведь и у нее, бедняжки, сердце есть. Ишь, какой загребущий! Когда люди толкуют, что ты — надувала, обижаешь работницу, так ты злишься. Дай ей хоть сотню, пусть она себе хорошую одежду к зиме справит.
— Гыр-гыр-гыр! Пристала, как смола, — отмахивался муж, локтями прикрывая от жены свои тряпичные свертки и налегая на них всем телом. — Раз она сама не просит, значит, ей не надо.
Но когда Жельвене обнимала и целовала мужа, он уступал. На хозяина действовала только женская ласка, и не расходуя ее слишком часто, Жельвене пускала в ход нежности только в самых необходимых случаях.
— Ладно уж, ладно. Кому и верх брать, как не бабе?! — соглашался муж и, вытащив из кармана мошну с мелочью, отсчитывал пять литов.
Под воркотню жены он добавлял еще десятку, редко больше. Правда, он неизменно обещал дать и сотню, если девушка вздумает купить себе что-нибудь путное.
— Оняле, где ты? — вот тебе на кружева.
Если же девушка отмахивалась и на этот раз, подымал свой голос хозяин:
— Ну, ну, ну! — и сам совал ей руку для поцелуя.
Не имев никогда денег и не зная им цены, довольная малым, девушка не скоро расходовала эти небольшие деньги. Она покупала гребешки, дешевые бусы, иногда платочек на голову. Более ловкие подруги выманивали у нее деньги, одалживая и никогда не возвращая.
Этой-то простотой Оны воспользовался прибывший осенью в деревню, вместе с молотилкой, молодой, сразу понравившийся многим девушкам парень. Называл он себя помощником машиниста.
В тот год в долине реки Венгре впервые появилась молотилка с мотором.
Однажды утром с дороги донеслись крики и свист кнута: тяжелую машину с трудом волочила по грязи восьмерка лошадей. Народ собрался посмотреть машину, хотя многие уже видели ее: она третью осень сряду путешествовала по окрестным деревням. Одни только жители долины Венгре, осторожные и не сразу привыкавшие к новшествам, воздерживались от найма машины. Когда в первый год соседи побогаче обмолотили ею свой хлеб, а на второй попробовали молотилку середняки, а потом те и другие в один голос расхваливали машину, — разохотились, наконец, и хозяева с Венгре.
Владелец молотилки, постоянно живший в соседнем городке, нанимал механика, а механик привел с собой в деревню бравого помощника.
Насколько механик был угрюм и нелюдим, настолько его помощник был весел и общителен. Когда началась молотьба у первого из хозяев и собравшиеся на «помочь» приступили к работе, всех сразу облетело имя веселого тракториста. Обращаясь к нему, его не называли иначе, как Анатолисом, и он в свою очередь также окликал всех по именам.
Весело сновал он от одного к другому, из одной клети в другую, кидая снопы в машину, отметая от нее зерно, и, возясь у мотора, тут же с шуткой срывал с голов мальчишек шапки и подставлял их под сильную струю воздуха, бьющего из машины.
— Анатолис, ау-у! — кричали ему девушки с высокого омета, и тут же, нисколько не пугаясь занесенных над его головой вил, Анатолис оказывался на омете. Там он по очереди вертел всех девушек, заваливал их соломой и, стремглав скатившись
