На самом почетном месте красовались аккуратно начищенные ботинки и старый, истрепанный альбом с картинками, вырезанными из газет; какие-то господа, виды городов… Между страницами альбома хранились разглаженные бумажки от конфет. От всего этого веяло одиночеством.
Уголок этот был предоставлен Оне только после того, как она приступила к обязанностям взрослой служанки. В бытность свою пастушкой она довольствовалась корытом, в которое постилался старый ватник. До двенадцати лет проспала она на этой странной постели. Забитая нуждой и рано узнавшая тяготы жизни, девочка росла медленно. Только насмешки соседей, что она до сих пор пользуется люлькой, заставили ее однажды вечером заупрямиться; горько плача, она наотрез отказалась спать в корыте.
Теперь, стирая белье или моясь в этом корыте, Она часто вспоминает первые дни своей жизни в хозяйском доме. Это было очень давно, и многое уже успело изгладиться из ее памяти.
Детство она провела у тетушки, которая жила в маленькой, ушедшей в землю избушке, возле костела. Тетушка была низенькая, щупленькая женщина с белым, точно бескровным лицом, аккуратная, чистоплотная и проворная. Все в ее домике, так же как и сама она, пропахло кореньями и яблоками. Всегда у нее сидели женщины, с которыми она могла часами говорить о болезнях; иногда посетительницы шептались с тетушкой, с опаской поглядывая на Ону, тогда еще маленькую девочку. Тетушке приносили сала, масла, а от нее уносили коренья и травы, которые тетушка выдергивала из множества разных пучков. Подавая травы, она обыкновенно добавляла:
— Сама увидишь — как рукой снимет. Только не забывай: принимай натощак, перед едой.
Коренья и травы тетушка собирала в поле. Эти путешествия остались в памяти Оны самыми светлыми воспоминаниями детства. Поднявшись рано утром, положив в корзиночку сыра и хлеба, закрыв на засов дверь, они вдвоем уходили за город. А там начиналась приятная и увлекательная жизнь: на каждом шагу им попадались встречные, пешие и на лошадях, чаще всего это были тетушкины знакомые; они здоровались с ней, а тетушка спрашивала:
— Ну, как поживает мой Бенадукас? Здоровенький ли растет? Большой стал?
Почти каждому встречному задавала тетушка этот вопрос, с тою лишь разницей, что каждый раз она называла разные имена. И на приглашение навестить их тетушка неизменно давала обещание зайти проведать: тут — Бенадукаса, там — Теклике или Юргутиса.
Через какой-нибудь час пути они подымались на холм, где, неподалеку одна от другой, стояли две мельницы. Отсюда был виден весь утопающий в садах городок, крытая жестью, сверкающая на солнце крыша костела и башня, похожая на козий сосок. Спустя еще некоторое время новый холм заслонял и городок и башню. Тогда глазам открывалась долина, пестреющая разноцветными полосками посевов и садиками усадеб. По дну долины бежала извилистая река Венгре. Здесь, на лугах, начинался тетушкин трудовой день. Пока она собирала травы, пока находила сотни целебных кореньев, выкапывая их концом палки или щепочкой, у Оны было достаточно времени, чтобы порезвиться, побегать, насобирать цветов, напрыгаться на берегу реки. В полдень обе, усталые, разморенные жарой, усаживались где-нибудь в тени и с удовольствием ели принесенное с собой.
Однако долиной путешествие не кончалось: тетушка сворачивала в деревню посмотреть «на своих ребят». Отворяя ворота, хозяева радостно выбегали ей навстречу. Те, что помоложе, целовали ей руку и почтительно осведомлялись:
— Ну, что, как, матушка, все коренья собираете? Находите ли, что вам надо?
— Спасибо, нахожу, сынок, — отвечала она. — Много нахожу. Гляди, сколько набрала! — и, раскладывая на пучки свои травы и коренья, она любовно перечисляла их названия.
Угостив тетушку самым лучшим, что бывало в доме, хозяева провожали ее с подарками.
Старушка добывала на пропитание не только кореньями: часто ее и днем и ночью вызывали к больным.
В таких случаях тетушка, уложив в круглый, похожий на маленький улей, липовый коробок куски чистого полотна и передник, поспешно отправлялась в путь. Приходившие за ней люди чаще всего бывали озабочены и неспокойны.
Говорили, будто тетушка приносит людям маленьких ребят. Позже Она узнала, что и сама она была «принесена» тетушкой. Рождение Оны стоило жизни ее матери, которая всего за несколько месяцев до этого похоронила и отца ребенка. Девочка осталась круглой сиротой, родственников у нее не было, и тетушка взяла ее на воспитание.
Со смертью тетушки кончились для Оны светлые дни детства. Еще совсем ребенком она пошла служить в один богатый дом. Как сверкало там стеклянное крыльцо, какое множество было там комнат с зеркалами и мягкими стульями! Оне очень понравились хорошо одетые, любезно разговаривающие между собой господа, однако вскоре девочке пришлось испытать на себе горечь этой новой жизни. Ону наняли смотреть за господскими детьми, которые были немногим моложе ее самой.
Она должна была поочередно носить их, исполнять все их прихоти, а когда дети засыпали, ее посылали на кухню чистить и мыть господскую посуду. Однажды барыня, обвинив Ону в пропаже золотого кольца, прогнала ее. Это была жестокая несправедливость, глубоко ранившая детскую душу. Ону из жалости взял к себе кладбищенский сторож, хороший человек, но горький пьяница, обремененный большой семьей. В том же году, не имея возможности прокормить лишний рот, сторож и отдал ее в услужение к крестьянину Жельвису, искавшему пастушку.
С самого первого дня впряженная в работу, Она выросла в доме Жельвисов, так и не увидав детства. Из пастушки она стала служанкой. Если фигура у нее и вытянулась и раздалась, то лицо изменилось мало: и в восемнадцать лет, и в тридцать она оставалась все такой же широколобой, с крепкими, выдающимися скулами и коротким носом, над которым блестели небольшие голубые глаза, светившиеся необыкновенной теплотой и добротой.
Однажды осенью Она перенесла большое горе, разочаровавшись в первой любви. К тому времени, когда произошло это, ей было уже тридцать пять лет. Незадолго до этого вокруг нее стали вертеться женихи.
Первым был портной, пожилой человек, вдовец, отец четверых детей. Некоторое время он захаживал в дом Жельвиса, но девушка, узнав о его намерениях, стала от него прятаться. Портной был невысокий лысый мужчина, с закрученными вверх усами; навивая их на палец, он обычно начинал свои истории такой фразой:
— Когда я шил графу оверкот[13], вечная ему память…
И непонятно было, кому он желал вечной памяти — графу или «оверкоту».
Все самые значительные события жизни портного начинались с оверкота и кончались тем, что нынче не те времена, люди кособокие, косолапые и порядочного платья носить уже не умеют, шьют себе разные «клеши», гоняясь за обезьяньими модами, — только материал портят. Эта история портного надоела даже Жельвису.
Второй жених, начавший было
