между кровными и назваными, чему уж тут удивляться. У самого-то Черепа, получается, в детях и Руби с Хильдой, и Чабха Булат, и Хильдин Марр, и Чабхин раскосый Билли, а с этого лета ещё и Хаш.
Так и цепляется умишко за своих, за любого, к кому успела привыкнуть, да только это без толку – пришлого ни с кем из Штырь-Ковалей как следует и сравнить нельзя. Не из-за перекроенной морды даже, а шут его пойми почему.
Тис с Аспидом глядят один на другого пристально, с двух саженей, и нипочём не понять – рады, не рады. Конопатый, тот явно счастьем не светится и даже не пытается вылепить себе вежливое лицо, но стоит рядом с Тисом, забрав на руки любопытную Шарлотку, чтобы не мельтешила и не полезла куда не нужно.
– Ублюдок, – говорит Штырь, кивнув гостю.
– Людотрах, – в тон ему отвечает Аспид.
Какой бы неслыханно странной ни была эта манера здороваться, но после такого приветствия встреча сразу идёт живее и веселей.
Никаких особенных церемоний: не знавши можно подумать, будто Аспид вовсе не редкий и важный гость, а всегда при клане был и просто вернулся после недолгой отлучки.
* * *
– Костром пропахнут, вещички-то, – ворчит Коваль. – Небось дорогие.
– Мне почистят, – отвечает Тшешш.
Сидит себе как ни в чём не бывало возле Моргана, у огня, по-прежнему босой. Ботинки свои положил рядом – кожаные, красновато-бурые, на толстой рифлёной подмётке. Хорошие ботинки.
За весь-то вечер Аспид так и не сообщил никаких грандиозных новостей, и вообще, кажется, не сказал ничего особенно важного. Можно подумать, эта вот живая легенда – Тшешш из Пожирателей Волков, господин Джек Холт, глава какого-то там мудрёного отдела из Управления расследованиями – просто так сюда несколько суток из столицы на тачке ехал. У огонька посидеть, супец похлебать из сиротской миски, ноги выпачкать, агась. И отлично проводит время!
Старшаки у него не допытываются. Рэмс Коваль с Аспидом только и перемолвился насчёт того, что вещички на дыму прокоптятся.
Пенни-Резак уверена, что этот гость и в памяти останется – будто на фотоплёнку живьём заснятый: какими-то вспышками, безумными моментами.
Вот порылся по внутренним карманам, извлёк маленький круглый контейнер – вынул из глаз цветные карие линзы, убрал в раствор, закрутил крышечку, снова упрятал в карман. Обругал сами линзы последними словами. Закинув голову, капнул себе в каждый глаз какого-то бесцветного снадобья из крошечного флакончика, поморгал – да и зыркнул вокруг так, что Пенелопу до хребта прохлестнуло: глазища-то орчьи, ярко-жёлтые, на этом будто киношном немолодом лице.
Вот, оскалив белые ровные зубы, натурально обшипел любопытствующих кошек.
Вот окликнул Руби «ребёнком», перекинул ей начатую пачку жевательной резинки – ментоловая, ядрёная, из тех, что слезу вышибают. Моргану сказал:
– Ну, башка, значит, племях у меня теперь целая шайка? Да ещё таких… разных.
И сивый засмеялся.
* * *
Марр, гордый, обнимает заметно уже пополневшую Хильду-рыбарку.
– Эй, а Вертай-то где?
– В делах как в шелках, продыхнуть и то некогда, – фыркает Аспид. – Не без моих скромных стараний.
Вздыхает, говорит вслух, будто бы самому себе:
– И Марина туда же. Мало мне было одного Штыря-людо…
Морган, кашлянув, толкает Аспида локтем в бок.
– …мои поздравления, – изрекает Аспид, не смигнув.
Пенелопа запоздало смекает: этому старому орчаре, пожалуй, и не нужны ничьи нарочные рассказы – обо всём важном он узнаёт и так, вниманием, нюхом, слухом, из обыденной трепотни, из любой повадки, из недомолвки, с полувзгляда. Куда там гению-детективу сериальному. Только в отличие от экранных мастеров дедукции и прочего ищейства, Аспиду ни кляпа не сдались всякие театральные разоблачения: мотает себе на ус, каково идут дела у Штырь-Ковалей, и сидит себе довольнёхонек, пускай от людей как таковых он и не в восторге.
И всё-таки вопреки всей опасной жути, какую только можно заподозрить в этом перелицованном, Пенни отчего-то хочется, чтобы Аспид теперь её заметил.
Должно быть, именно так приходит желание голыми руками изловить гадюку.
Гость и впрямь поглядывает в её сторону. Не в лицо, а всё больше в руки. Пару раз взгляд задержав, вдруг произносит:
– Вот про сирену я бы послушал. История-то как пить дать занятная.
Тут уж многие удивляются.
– Откуда узнал? – говорит Ёна, слегка вздрогнув.
А Штырь-старшак подмигивает Пенни, и лицо у него весёлое.
– Да чего проще – браслет увидел, – межняк старается дышать ровней, и чтобы голос звучал уверенно и спокойно.
«Когда змейку ловишь, ты главное не хоти её съесть…»
– А ты умница, – хвалит Аспид, подпустив в речь некоторого уважения.
После истории, которую Пенни-Резак рассказывает довольно скупо, Штырь добавляет, как бы в заключение:
– А ведь те паршивцы кому-то сиренок сбывали. Мои костлявые в ихней тачке потом нашли книжонку с именами и записями. Мозги я себе намозолил над теми каракулями, но думаю разобрался.
– И на что тебе? – хмыкает гость.
– Ну… пару бойцов возьму – и пойдём присмотрим, Тшешш, всё как ты учил. Сирены ведь нам теперь не чужие. За дружью обиду и отомстить бы след.
Аспид аж глаза ладонью прикрывает. Потом отнимает руку от лица и смотрит почему-то на Коваля:
– Ох, парнишка, я конечно давно знаю, что твою зазнобу ещё дцать лет назад в Ухистане крепко по каске шмякнуло, но чтобы до такой степени тронуться…
– Не в том дело, – спокойно говорит Тис.
– А в чём? Задружились вы на том озере с мокрозадым племечком – хорошо, отлично, и на будущее выгодно. Ещё-то на хрена бесплатно в заваруху лезть? Ради чего, орчьего клана старшак? У тебя своих забот мало?
– Это ты у нас умный, Тшешш. Думаешь, те, кто за ловцами сирен стоят, перед орками точно все до одного чистенькие?
* * *
Аспид молчит какое-то время. Глядит в огонь. Чуть притаптывает по земле ногой, будто бы в ритм песне, которую кроме него никому не слышно.
– Живёт на свете один костлявка, – выговаривает он жутковато-нежным, певучим голосом. – Бесцветный, что твой глист в спирту. На цепи его нашёл в одной конторе, знаешь, с собачьими травлями. Из нас, проклятых, всё-таки бойцы не бойцы – загляденье… Только этот глист в довесок ещё и песенки складывает, ха. А уж памятливый какой оказался. Такого тупозубого мне помог прижать – до сих пор, как вспомню, сердце радуется. И я ведь его не убил, того человечка. Я людским же законом его размазал и опозорил до конца его сраных дней. За орчонка-глиста он бы влёгкую отвертелся. От собаченек, может, тоже бы отклепался. А вот знаешь, что у него на дому
