нашли при подробном обыске? Страфилей. Свежих два чучела. Тупозубый, представляешь, при моём цепном однажды приятелям хвастался, какую редкую дичь стрелять ездил… Мне-то на страфилей плевать, я вообще думал, они вконец вымерли. А вот сами люди этих злобных куриц в последние годы с какого-то рожна спасать вздумали. Пёрышки красивые, голосить умеют сладенько, я не знаю. Короче, за страфилей людской закон заступился, как за алмазы золотые… Я тогда со смеху чуть не окочурился. Ох и буза поднялась! Про эти-то два чучела. А про глиста моего никто тогда и не вспомнил даже. Ну так оно и к лучшему. Мордочку рваную мы поправили, шлифанули, где надо – теперь та тварь цепная ещё повыше страфилей летает и послаще них поёт, а люди слушают.
Ох. Матушки-Дрызгин старый мафон – орчья песня, спетая чисто, внятно и яростно, человеческими словами.
Почти без музыки.
Под глухой сердечный ритм и лязганье железных звеньев.
Старшаки переглядываются.
– Падма. – произносит Тис без вопроса.
– Ишь ты, – усмехается Аспид, по-прежнему глядя в огонь. – И до вас добралось.
* * *
До густых звёзд Аспид спорит со Штырём – не горячась и без спешки, подбирает слова: «Хорошо, конечно, из врага заживо печёнку вынуть, но куда приятнее обложить гадёнышей их же законом, если только это возможно. И знай потом веселись, глядя, как они потешно корчатся, теряя своё драгоценное житьишко – не враз, а кусок за куском. Да ещё и остаются при этом, как правило, в полном сознании! В иных делах, – говорит Аспид, – от убитого врага толку мало, когда надо всю шарагу выпотрошить и прахом пустить. А ведь людским властям с мокрозадыми ссориться не резон, так что при помощи закона и всякой шумихи тут будет гораздо сподручнее разобрать кого надо на мелкие косточки, чем руками и честным ножиком».
Старшак уступает медленно, с видимой неохотой.
– Хаану, он дело говорит, – замечает Коваль тихонько.
И тогда Тис, сплюнув, протягивает Тшешшу царевичеву записную книжку.
– Похоже, с этой местью ты управишься лучше меня, – признаёт орчий старшак. – Не знаю, может быть, теперь ты и убиваешь реже. Но никто не скажет, будто ты особенно подобрел.
Кувырок
Ночка совсем осенняя, зябкая и тёмная, пусть темнота не страшна для осьмушкиных глаз. До чего же неохота лезть из дома вон, прочь от тёплого бока Ёны, волочься тихонько по холодку, теряя остатки сна – а что поделаешь, если приспичило дальние кусты полить, тут уж никак на месте не улежишь.
Пенни натаскивает длинный свитер, ставший совсем родным за последние дни, привычно поддёргивает к локтю рукав, чтобы не цеплялся за дарёный браслетик. Б-р-р-р, а зимой-то как… Может, в разнопёром клане чего и придумано на этот счёт?
С вечера старшаки отпустили спать нынешних кошачьих пастырей. Может быть, теперь кошкин сторожевой пост не так уж стал и нужен, потому что многие хвостатые забираются теперь на ночлег прямо в дома, в тепло и сухость готовых для зимы ор-чьих жилищ.
Впрочем, на обратном пути межняк отмечает, что при слабеньком «уличном» огне сидят двои: Морган и этот Аспид из Пожирателей Волков. Вовсе спать не ложились – и судя по всему, не собираются. Не коротают ночь разговором – просто смирно сидят. Кажется, у Моргана опять в руке костяная патлодёрка, он вычёсывает пёструю сторожевую. Пенелопе аж за два десятка шагов слыхать её густое рокочущее мурлыканье.
– Пенелопа Нелла Уортон, – окликает Аспид негромко.
Вот теперь становится кисло.
Будто в живот пнули ни за что ни про что.
Это во второй приёмной семье её так звали, Неллой – имя «Пенелопа» им, видите ли, не нравилось категорически.
Пенни сама-то и думать забыла об этом «Нелла».
И среди Штырь-Ковалей она точно ни разу не упоминала – чужая прихоть, давно уже отставшее, не своё, ненастоящее погонялово.
В документах оно вроде бы тоже нигде не было вписано.
Откуда Аспид знает?
Нарочно выяснял, что ли?
Какого рожна ему вообще это сделалось интересно?
– Подойди хоть, если не сильно торопишься.
Голос лёгкий, дружеский, будто знать не знает чёртов гость, что вломил сейчас словечком под самый дых.
Вот Штырь бы на такое нипочём не поддался бы.
Сказал бы: «Не-а, тороплюсь, сон недосмотрен», – или что-нибудь в таком роде.
И ведь можно ответить именно так, вернуться в Зелёный дом, подходить-то Пенелопу никто на самом деле не заставляет -
Да разве уснёшь теперь нормально.
И… надо узнать, что такое у этого Аспида на уме.
* * *
– Ну, – говорит Пенни-Резак, подойдя.
Не очень-то любезно, так и Аспид ей не дружище и не старшак.
Морган кивает ей разок – надёжный, спокойный. Может, потому только и не струхнула как следует, что он тоже здесь, старый штопальщик.
Гость потягивается, вытянув кверху руки, выгибает хребёт, зевает. Потом глядит на Пенелопу мирно, с этакой даже ленцой.
– Да вот хотел получше на тебя поглядеть, раз уж ты всё равно мимо шастаешь – какое там сокровище Вертай до меня не довёз. Присядешь?
«Ладно, – думает Пенни, – присяду. Интересно ты запрягаешь, отчего не послушать».
– Я его, дурака, послал найти и выручить, когда ты в беду вляпалась. А Вертай по-своему решил, знаешь, – Аспид усмехается. – В газетке фото твоё было – пропала, мол, а я с одного взгляда увидел: наш ведь, орчонок, хотя и далеко не чистых кровей. Ну да какая разница. Наша кровь густая, как её ни разведи.
«Ишь ты, по-людски-то чище Тиса балакает.
Может, даже чище Коваля, ха.
Ни ползвука орчанского».
– Вертай-то не оплошал, – замечает Морган.
– Мне тут хорошо, – говорит Пенни. – Я теперь Резак Штырь-Коваль.
– Вижу, – Аспид кивает серьёзно. – И Резаку Штырь-Ковалю мы в Аргесте тоже были бы рады. Роскошь не обещаю, да и выучиться придётся многому, но уж и зад по сугробам отмораживать не обязательно.
Пенни молчит. Не потому, что обдумывает предложение перекроенного, пускай даже оно слегка созвучно её собственным недавним мыслям насчёт отмораживания некоторых частей тела. А просто не знает, как ловчее ответить.
– Спасибо, что Вертая послал, – наконец говорит Пенни-Резак. На человечий манер – «спасибо», а не «мой тебе долг». У Аспида в задолжавших быть ей отчего-то совершенно не хочется. – Вертай меня тогда и правда выручил. Так я пойду, ээ, если другого дела у тебя ко мне нет. Типа спать очень хочется.
Не то чтобы складно вышло, но Пенелопа собой довольна.
Всё равно как если бы знатную гадюку подняла – гладкую, узорчатую!
– Твой дом, твоя воля, Резак Штырь-Коваль, – соглашается гость покладисто. – Одно ещё
