сорвал с ветки и обратно к жене.
– Держи и не плачь боле. Знаю, любишь ее. Чем же еще дитя утешить, ежели не гостинцем? – Кинул ей в руки подарок свой немудреный, улыбнулся, а потом и навовсе захохотал.
Елена гроздь к груди прижала, повздыхала еще малый миг и засмеялась след за Власием. Боярин ехал опричь Еленкиных саней, то шутейное болтал, то сердечное, радовал жену, и сам радовался ее улыбке и слезам светлым, да рассказам. Говорила складно, Власий разве только что рот не открывал, любопытничал. Не помнил такого, чтоб говорили так долго о всяком да с интересом.
Время пролетело, будто подгонял кто! Власий и не приметил, как вдалеке показалась высокая церквушка в селе близ Сомовки.
– Рябинка, считай, дома мы. До Сомовки рукой подать. Рада?
А она с ответом замешкалась, все крутила в руках гроздь рябиновую. Но не смолчала, сказала тихо:
– Как и обсказать не знаю, Влас. Вот разумею, что скверное кончилось, беды за спиной остались, а жаль отчего-то. Вспоминаю часто и лес Шалковский, и то, как мы с тобой ратились бок о бок. В богатом тереме покойно, тепло, а… – и отвернулась не договорив.
А Влас ее и разумел, да принял близко к сердцу:
– Не печалься. Знаю, что тяжко тебе в четырех стенах маяться. Пойдешь со мной белок стрелять? Что? Что смотришь так? Елена, я ж тебе не перстень с лалом подарил, всего лишь поманил белкой, – удивлялся, но знал, что угадал с посулом.
Она расцвела улыбкой яркой, закивала часто-часто, и снова прижала к груди гроздь рябиновую. А вот тут на Власа думки напали, да не пустые. Забыл для жены молодой подарок выбрать! И что теперь в сапог класть для любой, а? Глядел на Елену долго, раздумывал, а уж потом и понял, чего надобно. Вспомнил ночь их горячую в баньке старой, то, как едва не ослеп от красоты боярышни, и сей миг представил, как на белую ее шею и грудь рябина красными каплями ложится.
Думать долго не стал. Высвистал Ероху и велел быстрым ходом идти к селу. Там уж на богатом купеческом подворье остановились: передохнуть, наряды на себя вздеть. Чай, встречать будут, так не являться же перед людьми распустехами.
Елену увела Агаша, за ней ушла тётка Светлана, а Влас кинулся к хозяину, купчине Месткову. И ведь нашел у него то, что искал, будто кто думки боярские услыхал, да и подкинул нужное.
К Сомовскому двору пришли до темени, въехали весело. Народец собрался приветить молодых, да радостно, гомонливо! Тут и Ероха с Прохой подзудили, и дядька Пётр зашутейничал. Так и балагурили, пока на крыльцо не вышел боярин Захар с иконой в руках.
Встретил молодых урядно, благословением и ласковым словом, а уж потом Власий вскинул на руки жену и внес в хоромы честь по чести. На подворье остался веселый люд, которому заради праздника вынесли и испить, и угоститься.
Родня Сомовская глядела во все глаза на новую сноху, примечала что и как, а пуще всего то, как приветит молодуху сам боярин Захар. А тот и удивил всех, кроме самого Власа. Смотрел поживший воин на Елену молча, долго. Сам плечми поник, руки опустил вдоль тулова, а вот глаза блестели ярко. Влас знал с чего так-то, но помалкивал, ждал отцовского слова.
– Вот ты какая, Еленушка. Вылитая мать. Ужель бывает такое? – Голосом дрогнул боярин старый, да и ликом тоже.
Рябинка помолчала недолго, а потом шагнула ближе к свекру и поклонилась низехонько:
– Дай тебе бог на многие лета, батюшка. Мать моя давно уж не в миру, а мне и отрадно, что помнишь ее, да во мне видишь.
Захар невестку за плечи обнял и к себе прижал крепенько, поцеловал троекратно в щеки, приложился ко лбу гладкому и слезы светлой не сдержал:
– Вот и будь дочкой мне вовек, радуй старика лаской, а я уж аукнусь приветом отеческим.
Родня и зашумела, мол, принял, мол, приветил, а стало быть, своя боярынька-то. Здравницу прокричали и потекли в большую гридню, ждать выхода молодых к столу, да подарки свадебные на лавки сваливать.
Власий смотрел вослед Еленке: ее увела мамка Вера, ключница Сомовская. Все дивился осанке прямой, да повадке истинной боярской. Будто не она вовсе ругалась с ним ругательски, не она кашеварила в лесу на костерке малом, и не тёрла песком котелок в ручье. И не эта вот боярыня чинная стреляла в ворога из лука, не эта теремная летела к нему по кровавому после сечи снегу, не кидалась за него под стрелу. Глядел и разумел, что чести родовой не уронит, но знал и то, что скрывается под ликом важным, под летником расшитым горячее, вольное сердце. Дорожил ею сей миг крепко, любил сверх меры и гордился. Едва удержал себя, чтобы не обмахнуться крестным знамением и не прокричать богу громко благодарственное слово за нее, за Рябинку.
Время спустя, когда взял Елену за руку и вывел к гостям, наново удивлялся. Ведь шла, будто плыла: чинно, а промеж того и гордо. И как к лицу был ей и плат бабий – повойник из тонкого шелка – и летник расшитый, и кика жемчужная. Как мягко ступали ножки ее в красных дареных сапожках, как хорошо, как ладно лежали руки ее белые на столе свадебном. Блестели перстни, да и глаза сияли приветливо. Нет, не родню привечала незнакомую, а его – мужа, любого, единственного.
Может с того разумения, а может с чарки, поднесенной собственноручно отцом, Власий обнимал Еленку все крепче и крепче, все дольше удерживал ее, целуя в щеки, когда гости кричали, что яства горькие, да и вина несладкие. Об одном жалел, что веселье шло буйное: пировать собрались долгонько. Стало быть, не целовать жену, так, как хотелось, не ласкать так, как мечталось, прямо сей миг.
– Боярин, чегой-то ты сердитый сидишь? Ай, обидел кто? – подзуживал дальний дядька Никифор. – Что, неймется тебе? Оно и понятно, жена-то молодая, красивая. Ох, хороша, ох, ладна, – и смеялся, ехидный, подмигивал.
Елена сидела, будто и не с ней всё, будто промеж всего и гости, и гвалт смешливый, и здравницы. Только руку Власову сжимала тряскими пальцами,
