достойны. В лучших традициях великого драматурга. Осмысления требуют.
— Ну-ка, прочитай.
— «Каравана нет, продукты кончились еще вчера. Голодаю». Фамилия почему-то не поставлена. Почему? А? Нет ответа. А вон еще надпись. «Завтра утром уходим вниз пешком». — Саня охнул, догоревшая спичка обожгла ему пальцы, засуетился. — Чего же они делают, чего делают! Кладбище им пополнить захотелось? — Саня говорил об авторах надписей таким тоном, будто они находились рядом. — Эти дураки фамилии свои оставили, на память потомкам. Нурджанов, Сидоренко, Порятин. Во-от дураки, а!
Саня чиркнул спичками, тратя их одну за другой, освещая избушку в разных углах.
— Хватит жечь огонь, Саня, не то завтра прикурить не от чего будет.
— Завтра мы уже в Алтын-Мазар придем.
— Постучи по дереву. И больше не кажи гоп, пока на метеостанции не очутимся.
Литвинцев ничего не ответил, но спички жечь перестал. Декхан тем временем прервал свой храп и проговорил как бы сквозь сон:
— Подумаешь, страшные надписи! Да я их в своей жизни, знаешь, сколько сделал? Тыщи. И пострашней, чем эти самые… «Каравана нет, продукты кончились, уходим вниз», — он исказил голос, наполнил его скрипом, бабьими слезами, передразнил: — Уходим вниз, уходим вниз. Да плевать — уходите!
Перевернулся на другой бок и снова захрапел.
Вот тебе и послания умирающих от холода и голода людей. Это обескуражило Саню, но только на минуту, не больше. Он, упрямый человек, провел рукою по стене, где были надписи, пробормотал угрюмо:
— Все равно я их завтра на пленку сниму. Украшением репортажа будут.
Вскоре он уснул.
А мне не спалось, я начал вспоминать, что же я еще знаю о здешних местах, что читал… Ну, Джура — это ясно. Еще что?
Когда-то Памир был сплошь покрыт лесами, даже во льду росли деревья, а сейчас — гол, как всякий камень. Вырубили люди леса, скормили огню. Земли здесь почти нет, и все равно кое-где в скалах имеются поля и огороды. Люди принесли землю снизу. Сквозь камень проложили арыки — без динамита, без гранат, без всего, чем можно крушить наледь, превращать ее в пыль, — долбили ломами, кирками, лопатами, просто железяками — и проложили. Поля и огороды, что существуют на Памире, — крошечные, величиной не больше нашего зимовья. Но все же это настоящие огороды, настоящие поля… Рожь тут растет такая, что нигде подобной не увидишь, ни на Кубани, ни на Дону, ни в Заволжье, — двухметрового роста. А пшеницы — лишь одной пшеницы, выращиваемой здесь, насчитывается более пятидесяти сортов. Еще ячмень растет, картошка, шелковица и грецкие орехи. Из тута делают муку, пасту, лепешки и самогонку.
Одни говорят, что Памир — имя нарицательное, другие утверждают, что Памир переводится на русский язык как «Подножие смерти». Сказывают, в Читрале у одного старика хранятся древние кольца, на которых чеканом выбита надпись: «По-и-мор». По-и-мор — это и есть Подножие смерти…
Где-то далеко, там, где нам еще предстоит побывать, щелкает сразу три выстрела подряд — в ночи лопается ледник, гремит канонада. Что день завтрашний нам готовит, что?
Наверное, каждый из нас рожден путешественником, этаким подданным ее высочества Дороги. Ведь даже во сне, случается, встает перед нами дорога. У каждого своя. У одного — тонехонькая, едва пробитая в траве тропка, у другого — чистая, асфальтированная, дымящаяся от только что политой воды, не дорога, а настоящая улица, трасса со светофорами и регулировщиками, у третьего — пыльный проселок, розовеющий в утреннем солнце, у четвертого — таежные стежки, истоптанные зверьем, с завалами и буреломами. Дорога — это наша жизнь, что тоже у каждого своя.
Часто бывает так: сидишь в своей уютной квартире у телевизора, среди дорогих тебе вещей, среди книг, все удобства под рукой — и тепло, и свет есть, и вода горячая, и картины на стенах висят, и хор-рошо вроде бы все, справно, а тебе неожиданно начинает грезиться дорога, разбитая, многими ногами истоптанная, хлябью размоченная, трудная, и тянет, очень тянет очутиться на этой дороге, пойти вперед, не зная даже, куда эта дорога приведет. Но все равно лишь бы пойти, лишь бы испытать ее. Ее испытать и себя заодно. Все мы — путники. Потому так и сильны в нас гены бродяжничества, инстинкты дороги.
Но вот какая сложная вещь: почему же не всегда нам бывает важно знать, куда приведет дорога, в какой город, на какую почтовую станцию, какие люди нас встретят, обогреют, накормят? И накормят ли? Может быть, мы каждый раз интуитивно чувствуем добрый конец — ведь все мы любим хорошие концовки и каждый раз нас здорово бьет по сердцу трагический исход? А может быть, нам просто нравится избирать путь вслепую, ибо финиш такого пути может быть совершенно непредсказанным, неожиданным? Всем нам дорого ощущение новизны…
Даже не знаю, с чем можно сравнить новизну. Так и не нашел я сравнения, сморил меня словесный поиск, порох в пороховницах кончился, и я уснул…
И виделись мне странные сны на местную тему.
Я видел коней, бредущих по ущелью, охотников, преследующих волчью стаю, квадраты земли, на которых растет высоченный, выше деревьев, хлеб, колосьями небо скребет, облакам животы щекочет. И еще свадьбу какую-то видел… Кажется, сельскую. Невеста — совсем еще девчоночка, в глазах звезды плавают, жених, молодой человек в сером шерстяном чекмене, в мягких сапогах-чамузах, сшитых из сыромятной кожи, был красив какой-то особой гордой мужской красотой. Имел жених голубые глаза. Здесь, в горах, много голубоглазых таджиков. Говорят, сюда ушел и закончил здесь свой полет осколок арийской породы.
Слышал я во сне печальные долгие гудки. Горький перебор струн, тихий горловой звук трубы, здесь, на Памире, музыкальные инструменты ни на что не похожи и никто, кроме памирцев, на них не умеет играть. Рубаб, бландзиком, сетар, най… Ни одна свадьба тут не обходится без музыки. Играла музыка, тихие струистые звуки вплетались в чистоту горного воздуха, летали орлы — на бреющем выискивали ребята, чем бы перекусить. Было покойно, хотя немного и щемило в душе от горьких звуков, от прозрачного вечернего воздуха, от вида звездоглазой девчонки, надевшей на себя фату…
Проснулся я от холода. Едва печушка прогорела, как ночь мгновенно выстудила наше зимовье, обдала углы морозной пылью. Рядом лежали проснувшиеся Саня и Декхан, дружно стучали зубами от стужи, нашептывали что-то, кажется, препирались, но подниматься им было лень. Лень было сходить за зимовье, набрать угля в ящике, сунуть в «буржуйку», снова нагнать в нашу ночлежку тепла.
Почувствовав, что я проснулся, Декхан и Саня стали подначивать меня, на подвиг толкать, чтобы я, именно я, и никто
